Порожденье тьмы ночной

Воннегут Курт

По мере того как приближался конец войны, мы с Хайнцем лишились возможности продолжать наши попойки в доте. В нем теперь установили восьмидесятимиллиметровую пушку, расчет которой состоял из пятнадцати- и шестнадцатилетних подростков. Вот было бы о чем поговорить покойнице — жене Хайнца. Неслыханный успех — совсем сопляки, а уже во взрослых мундирах и в собственном смертельном капкане при всей амуниции.

Так что пришлось нам с Хайнцем продолжать задушевные беседы прямо в общежитии — манеже для верховой езды, битком набитым чиновным людом, оставшимся после бомбежки без крова и спавшим теперь здесь на соломенных матрасах. Бутылку мы тщательно прятали от посторонних глаз, чтобы не пришлось с кем-нибудь делиться.

— Ты мне и вправду

друг, Хайнц? — спросил я его как-то ночью.

— И ты еще спрашиваешь! — уязвленно ответил Хайнц.

— У меня к тебе есть просьба. Очень большая просьба, Не знаю даже, имею ли я право обращаться с ней.

— Я настаиваю на этом, — заявил Хайнц.

— Одолжи мне завтра мотоцикл. Я хочу проведать родню.

— Бери, — без секундного колебания, без малейшего принуждения ответил Хайнц.

Так я наутро и сделал.

Выехали мы вместе: я — на мотоцикле Хайнца, Хайнц — на моем велосипеде.

Нажав стартер и дав газу, я укатил, обдав на прощание улыбавшегося мне вслед лучшего друга сизым облачком дыма из выхлопной трубы.

И помчался — тр-ц-ц-ум, пф-пф, гру-у-ум!

И Хайнц больше никогда не видел ни своего мотоцикла, ни своего лучшего друга.

Хотя Хайнц был не бог весть какой военный преступник, я все же попросил Институт документации военных преступлений навести о нем справки. Институт порадовал меня сообщением, что ныне Хайнц осел с Ирландии, где устроился главным управляющим у барона Ульриха Вертера фон Швефельбада. Барон Швефельбад купил после войны огромное поместье в Ирландии.

По словам сотрудников Института, Хайнц стал признанным специалистом по смерти Гитлера, поскольку ему случилось забрести, в бункер, где догорал уже обуглившийся, но еще узнаваемый труп фюрера.

Эй, Хайнц, привет тебе, если ты это читаешь.

Я был глубоко к тебе привязан — насколько я вообще способен быть привязан к кому-либо.

Поцелуй там за меня камень в Бларни [7] .

Что ты искал в бункере Гитлера? Свой мотоцикл и своего лучшего друга?

7

Валун в замке Бларни близ Корка, Ирландия. По преданию, поцеловавший камень наделяется даром красноречивой лести.

22: СОДЕРЖИМОЕ СТАРОГО СУНДУКА…

— Вот что, — обратился я к моей Хельге тогда в Гринич-Вилидж, рассказав ей то немногое, что знал о ее матери, отце и сестре, — на этом чердаке любовного гнездышка даже на одну ночь не свить. Возьмем такси, поедем куда-нибудь в гостиницу. А завтра — выкинем все это барахло и купим новехонькую мебель. И обзаведемся настоящим домом.

— Мне и здесь хорошо, — отвечала Хельга.

— Завтра, — продолжал я, — купим кровать, как наша старая — две мили длиной и три шириной и с изголовьем, как восход солнца в Италии. Помнишь ее? О, Боже, да помнишь ли ты ее?

— Да, — сказала она.

— Сегодня — в гостинице, а завтра — в такой же кровати, как та.

— Мы уже уходим? — спросила Хельга.

— Как скажешь.

— Можно, я сначала покажу тебе свои подарки? — спросила она.

— Какие подарки?

— Подарки тебе.

— Ты — мой подарок. Чего же мне еще желать?

— Надеюсь, этому ты обрадуешься тоже, — Хельга возилась с замками чемодана. Она открыла крышку, и я увидел, что он доверху набит рукописями. Это и был ее подарок мне — собрание моих сочинений. Собрание моих серьезных работ, едва ли не каждое слово, рожденное в сердечных муках мною, тем, былым Говардом У. Кэмпбеллом-младшим. Стихи, рассказы, пьесы, письма, неопубликованная книга — собрание самого себя, еще жизнерадостного, свободного и юного, совсем юного.

— Какое странное они у меня вызывают чувство, — сказал я.

— Мне не следовало привозить их?

— Сам не знаю. Ведь эти листки и были мною когда-то. — Я достал из чемодана рукопись книги, эксцентричного экспериментального произведения, именуемого «Записки Казановы-однолюба». — Вот это надо было сжечь.

— Скорее я дала бы сжечь свою правую руку, — возразила она.

Отложив рукопись книги в сторону, я вытащил стопку стихов.

— Что знает о моей жизни сей юный незнакомец? — спросил я и прочел вслух стихи. Стихи, написанные по-немецки:

K?hl ind hell der Sonnenaufganq, Leis und s?ssder Jlocke Klang. Ein M?gdlein hold, Krug in der Hand, Sitzt an dcs tiefen Brunnens Rand.

Что это значит по-английски? В вольном переводе:

Рассвет холодный, ясный. Колокол плавно звучит. Девушка с кувшином, Прохладный ручей журчит.

Я прочел это стихотворение вслух. Затем еще одно. Я был и остался очень плохим стихотворцем. Нет, восхищаться в моих стихах нечем. То, что я прочитал дальше, было, по-моему, предпоследним стихотворением, написанным мною в жизни. Датировалось оно 1937 годом и называлось «Gedarken ?ber unseren Abstand von Zeitgeschen», что приблизительно соответствует английскому «Размышления о неучастии в текущих событиях».

Звучало оно так:

Eine m?chtige Damrfwalse nacht Und schw?rkzt der Sonne Pfad, Rolt uber geduchte Menschen dahin, Wull Keiner ihr entfliehp. Mein lieb und ich schann starrep Blickes Daz R?tzel dieses Blutgeschickez. «Kommit mit herab», die Menschheit schkeit, «Die Maize ist die Jeschitchte der Zeit!» Mein Lieb und tch gehm auf die flucht. Wo Keine Damrfwalze uns sucht, Und Leben auf dem Berdeshohen, Jetrennt vom schwarzen Zeitdeschehen. Zollep wir bleiben mit den andckn zu sterben? Doch hein, wir zwci wollen nicht verderben! Nun ist vorbei! — Wir zehn mit Erbleiclien Die Opfer der Walze, verfailte Leichen.

А по-английски?

Огромный паровой каток Все небо нам закрыл. Никто ни шагу за порог. Остался там, где был. Лишь мы с любимой Не поймем кошмарной аллегории, Но вот и нам кричат: «Ни с места! На вас Идет история». С любимой ноги унесли На горную вершину. Оттуда лишь взирали мы На грозную махину. Но, может, это был наш долг лечь под каток истории? Признаться, мы с ней не сочли, Что это было б здорово. Мы вниз спустились посмотреть, Когда прошла махина, О, Господи, ну и душок Остался мертвечины!