Порождения ехиднины
Шрифт:
Потому что я знаю, что нельзя. Просто знаю, как Франческо. Наверное... наверное, потому что ни доминиканцы, ни тот ученый, ни те, кто проверял потом, не причиняли вреда никому, кроме себя. Никого не отдавали.
А он хочет, Доктор. Или оно хочет. Они оба хотят. Просто грамматика какая-то.
Комната наверное была вокруг, но исчезла. Не то, что увидеть, вспомнить было нельзя. Нечем вспоминать. Глаза залило кровью из разбитого лба, ресницы слиплись.
Он сначала меня со злости бил, руками - и убить мог. А теперь снова старается не покалечить, придумал что-то - но больнее же... в не знаю сколько раз.
Это тоже я его спровоцировал. Сто раз подряд долбил про то, что времени почти не осталось и про то, что нужен результат. Вот теперь смешно. Две фазы - либо ничего не соображаешь, перед глазами черно, в этой черноте цветные молнии дерутся, тела нет, есть только электросхема, и вся эта электросхема дымится, плавится, орет... либо смешно. Потому что между ударами, позволяя отдышаться, дожидаясь, пока Антонио начнет слышать - новое предложение. "Зови своего сатану!". Пошутили, дошутились. Он теперь в это верит не меньше моего - только почему-то хочет, чтобы я все сам. И позвал, и попросил.
Во рту бродил караван металлических верблюдов. С длинной свалявшейся ржавой шерстью. Несколько передышек назад Антонио рвало, насухую. Пить ему больше не давали - а внутривенно... да не зафиксировать же так, чтобы не дергалось совсем. И сам он ничего не мог - когда хлыст опускался, Антонио просто выбивало из сознания, как кеглю мячом.
Если бы не эти передышки, если бы не... вот там, где схемы и провода, можно было бы что-то попробовать - что-то мечется там, так глубоко внутри, что даже не под затылочной костью, а где-то за затылком, в той глубине, которая извне, которая между молекулами, но далеко, и тесно, и умрешь раньше.
Молчать Антонио не пытался. Зачем? То самое "копить в себе". Нет уж, пусть все идет наружу - криком, слезами, рвотой, бранью... чтобы ни капельки внутри не осталось, только он сам.
Левая рука вспыхивает совсем другой болью. Крик гаснет на середине. Связки - все. Красное, желтое, синее, горячее, жжет, пульсирует. Всего лишь ноготь... был. Теперь на его месте разноцветная жгучая дырка. Слезы тоже почему-то кончились, не потушишь.
– Если ты не начнешь делать, что я говорю - я тебя искалечу, - слова хрипят и булькают в ушах. Хочет напугать, это слышно.
– Начну с ногтей, их много. Потом буду ломать пальцы... а вот еще...
Несколько щелчков, какой знакомый звук. Язык пламени облизывает щеку, потом долгий сухой треск. Должно пахнуть паленым. Должно быть больно или страшно.
– Мне эта челка никогда не нравилась, - хотел сказать Антонио. Не смог. И засмеяться тоже не смог, когда идиот зашипел и замахал рукой перед своим носом. О собственную зажигалку обжегся, палач-недоучка...
Мы с ним оба ошиблись, как два дурака - или все дело во мне. Чем дальше, тем хуже, а чем хуже - тем понятнее, что у меня просто не складывается связь между "больно - хочу прекратить - делаю то, чего не смог бы без боли". Я же знаю, в чем тут дело. Боль же не сама возникает, она же от него исходит, и я хочу, чтобы этот человек перестал меня мучить, или чтоб я перестал это чувствовать, и ничего больше я не могу хотеть. Не могу. Надо совсем потерять себя, раствориться, разделить в себе этого человека и боль, не понимать, что он и есть источник. Вот это и не получается. Вылезти из кожи, выпасть из ума. Не получается. Как с изменением сознания на "кислоте". Только обострение восприятия и скорости соображения. Все. И, кажется, если я потеряюсь - тут же и умру.
Неправильную он себе жертву выбрал, все наоборот нужно было делать. Никаких задачек и тестов, никакого счета в уме, никакой воли, никаких усилий по преодолению внутреннего барьера... тут нужен человек со 100-процентной внушаемостью. Из тех, что Божий суд выигрывали, потому что знали, что правы, и раскаленный металл им был - как ледышка в ладони. Сказать - я тебе укол сделаю, и у тебя крылья вырастут. И выросли бы.
Он на секунду увидел эти крылья - очень широкие, очень длинные, тонкие, сверхпрочные, с сеткой каких-то легких утолщений, совершенно настоящие, возможные... но не для него.
Не воля, а вера. Не понимание, а доверие. А веру с доверием нельзя вбить хлыстом. Ни у кого еще не получалось.
Палец опять вспыхивает - тянущая, кислая, горькая боль. Соль, кислота, или попросту спирт? Неважно, и не разберешь - нос давно разбит, опух.
– Вызывай!..
Ты бы хоть заставлять научился, дурак, недоделок, жалкое чучело с зажигалкой и плоскогубцами... хоть что-нибудь из истории почитал бы!
И вся моя вера - в то, что в трактатах было в сотню раз больше правды, чем поначалу показалось, и передо мной стоит не человек, а точнее - не только человек, не он один, потому что они хотят разного; он хочет меня заставить, так или иначе, волей, желанием, Сатаной - но измениться, превратиться во что-то. А за ним стоит тень, и ей совершенно все равно, кого я предам - брата или этого дурака, - если я предам хоть кого-то, потому что любым решением я предам еще и себя. И стану подвластен этой Тени. Если позову ее сам - тем более предам и себя, и его, потому что он меня не обманывал, я согласился и пошел с ним по доброй воле, меня не на улице чернокнижники в мешок засунули, я не невинная жертва, которая может позвать на помощь и отдать колдунов во власть Сатаны, и не влипнуть.
Но мне предложат спасение, если я соглашусь... то мы с Доктором поменяемся ролями: я принесу его в жертву, как чернокнижник. Пойду на сделку с Сатаной. В существовании которого никто никогда не сомневался, включая отца, а есть ли сила, нет ли - появится. Как замечательно у нас все перепуталось!..
Единственно возможный выход из этого взаимоулавливания с участием третьей стороны - дожить до другого появления. Дяди, Максима, какого-нибудь незнакомого, но совершенно замечательного солдата... Они все прекратят правильным, разрешенным способом.
Деметрио Лим, Бригадир-3
16 декабря 1886 года, Флореста, Терранова
Papel de plata quisiera
plumita de oro tuviera
para escribir una carta
a mi negra mАs querida...
Серебряная бумага нужна мне, золотое перо, чтобы написать записку черной любви моей...
Голос поднимается из-под земли. Смуглый молодой человек высовывается из люка, аккуратно выкладывает на асфальт странный серый прибор на длинной пластиковой ручке - сканер, считывалка, простенький компьютер, система связи, это если официально - потом вылезает сам. Что может быть привычней грузчика? Дорожный рабочий? Да, но не сейчас. Дорожный рабочий годится для засады. Для наблюдения с относительно постоянной точки. А сейчас - веселенький красно-синий фургончик Бюро Водных Ресурсов. Угнан восемь месяцев назад в Семи Холмах, дальше по побережью, вместе с оборудованием и персоналом. Персонал отпустили, фургон и оборудование почистили. В частности, машинка на рукояти теперь не считывает показания приборов Бюро - а ловит через трубы всякую акустику и работает с зондами и жучками.
Хорошо, что коммунальные службы Флориды с тупым усердием натыкали счетчики абсолютно везде, где есть труба и кран. С другой стороны - еще что-нибудь придумали бы. Электричество, газ, противопожарная безопасность, радиационный фон... найдется способ.
Машина проезжает полквартала - и снова останавливается.
У несостоявшегося рая на плывуне все еще качественный забор и даже подобие охраны. Немногочисленные жильцы - если они еще тут остались - открывают высокие автоматические ворота при помощи пульта. Остальных должен пропускать сторож. Поскольку поселок людным не назовешь, разве что в сравнении с пустыней, то сторожа этого не сыщешь днем с огнем, а утром - с артиллерией. Разбуженный сторож будет крайне зол и попробует не пропустить визитеров, если у них нет прав или достойных оснований.