Порридж и полента
Шрифт:
– Господи, слышишь ли ты эту гнусную ложь, это святотатство?
– Ну все, Пампарато, довольно!
– Прошу не забывать: синьор Пампарато!
– Вы мне уже надоели, синьор Пампарато! Вы и ваша дочь!
– Моя дочь?! О пресвятая Богородица! Этот ангелочек, сошедший к нам прямо с небес?!
– Да, этот ангелочек, у которого, если верить тому, что о нем рассказывают, крылышки были довольно-таки сильно испачканы в дерьме!
– Ох!
Людовико бросился на полицейского с огромным ножом в руке, но Кони был начеку. Он на ходу перехватил повара и усадил его на плиту, а Прицци тем временем с иронией продолжал:
– Не знаю, останется ли Фортунато в тюрьме, но вы точно туда попадете за покушение на жизнь полицейского!
– Тогда я задушу его в камере своими собственными руками!
– И проведете весь остаток жизни на каторге. Надеюсь, что и там вы сможете поработать на кухне.
– Прошу, ничего ему не отвечай, Людовико!– взмолилась Альбертина.– Ты слишком великий человек по сравнению с этим типом!
Прицци аж подпрыгнул.
– Как вы меня обозвали?
– Так, как вы того заслуживаете, защищая убийцу и оскорбляя память невинной жертвы!
– Кони, составьте на этих двоих протокол и дайте мне его потом на подпись, чтобы мы могли их привлечь за оскорбление полицейского при исполнении служебных обязанностей!
Упершись кулаками в бока, Альбертина посмотрела в сторону мужа.
– Ма ке! Вот это да! Наше дитя убивают и после этого нас же готовятся предать суду!
Побагровев от гнева пуще вареного омара, Людовико хриплым голосом произнес:
– Знаете, что я вам скажу, синьор комиссар?
– Нет, синьор Пампарато, но очень хотел бы узнать… Вы даже представить себе не можете, как мне хочется это узнать!
Несчастье, как гром среди ясного неба свалившееся на "Ла Каза Гранде", больше всех, безусловно, сразило дона Паскуале. Цвет его лица все больше наливался желчью, грудь впала, костюм висел на нем как на вешалке, а волосы как-то потускнели, и глаза больше не светились огоньком жизни. Некоторые даже поговаривали о том, что дин директора сочтены. Всем, кто еще его слушал, он заявлял о том, что он обесчещенный, конченый человек и сам не знает, как еще живет на свете. Больше всех он доверял в своих разговорах администратору.
– Понимаете, Ансельмо… Я всю свою жизнь, без единого упрека, посвятил работе в гостинице… Через четыре года я мог рассчитывать выйти на пенсию и спокойно дожить свои дни в Тоскане… А вместо этого – такое несчастье, Ансельмо! Убийство! И где? В моей гостинице! Я еще не успел оправиться, а тут второе убийство… Хотите, я вам что-то скажу, Ансельмо? На этом все не кончится! В "Ла Каза Гранде" появятся новые трупы!
– Но почему?
– Не знаю! Фатум… Судьба… Это месть богов, Ансельмо!
– За что?
– Как знать? Может, там, наверху, позавидовали тому, что до сих пор я жил слишком счастливой жизнью?
– Тогда странно то, что в наказание вам убивают других!
– Воля и милость небес навсегда останутся для нас тайной, Ансельмо!
И, волоча ноги, он шел прочь, натыкаясь на препятствия, обходить которые у него не было сил. Дон Паскуале уже больше не решался появляться на кухне, где Людовико, Альбертина или оба одновременно сразу же начинали упрекать его за то, что он ничего не делает для того, чтобы отомстить за Джозефину, которая так хорошо к нему относилась. Тогда дон Паскуале принимался плакать у Людовико на плече, а тот плакал, опустив свою голову на голову директора, в то время как Альбертина рыдала в объятиях помощника повара, занимающегося приготовлением соусов, который ронял несколько слезинок в один из них – беарнский или голландский.
Иногда, поднимаясь к себе в кабинет, дон Паскуале натыкался на Сьюзэн Рэдсток, которая принималась стыдить его за то, что он позволяет гноить в тюрьме самого преданного из своих служащих – Фортунато Маринео. Директор стонал, ломал себе руки, будучи бессилен заставить выслушать и серьезно отнестись к человеку, руководящему гостиницей, в которой произошло два убийства. Дон Паскуале как раз собирался написать в адрес президента административного совета организации, которой принадлежала "Ла Каза Гранде", очередное прошение о переводе в другое место, как в дверь постучали. Раздраженным голосом он попросил стучавшего войти. Это был Пьетро Лачи.
– Что тебе нужно, Пьетро?
– Хочу предупредить вас о своем уходе.
– Ты уходишь?
– Ухожу.
– Но… Но почему?
– Она мне видится повсюду, дон Паскуале… В коридорах я слышу ее шаги… Она говорит со мной, когда ветер шевелит занавески… Мне кажется, она спрашивает, почему я ее покинул…
– Ты настолько любил ее?
– Больше всего на свете, дон Паскуале… И вот мне приходится уходить отсюда, иначе я сойду с ума… Извините, что покидаю вас в такую минуту, но я пропаду, если только не уеду из Сан-Ремо…
– Корабль тонет… С него бежит экипаж, и это естественно… К концу недели можешь уезжать…
Вслед за Пьетро в кабинет зашел Генри Рэдсток, и, поскольку директор неплохо говорил по-английски, ему не составило большого труда понять то, что говорил ему этот посетитель.
– Мистер менеджер, моя дочь влюблена в этого Фортунато… Прежде чем дать ему свое согласие или отказать ему в руке дочери, я хотел бы составить о нем свое собственное мнение, но как это сделать, если его держат взаперти?
– Вам следовало бы обратиться в полицию.
– Этот комиссар ничего не способен понять!
– И тем не менее, синьор, именно на него возложена задача найти убийцу моего заместителя Маргоне и Джозефины.
– Первый из тех, кого вы назвали, меня не интересует. А вот что до убийства второй, то хотелось бы, чтобы оно было раскрыто, поскольку от этою зависит счастье моей дочери. И раз уж итальянская полиция не способна этого сделать, я сам этим займусь!
– Вы?
– Я! Мне прекрасно известны методы работы Скотланд-Ярда!