Портрет Алтовити

Муравьева Ирина Лазаревна

– Но в таком случае, Майкл, – прыгающими губами возразил доктор Груберт, – как же тогда? Как жить?

– Мы об этом много говорили с МакКэротом. Он очень помог мне. Он мне сказал, что есть что-то, что просто не нашего ума дело.

– А нашего – что? – вздрогнув от зависти к МакКэроту, спросил доктор Груберт.

– Я прочту? Вот. – Он открыл нужную ему страницу: – «И сказал я в сердце своем: праведного и нечестивого будет судить Бог, потому что время для всякой вещи и суд над всяким делом там». И вот это тоже: «Потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна, как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание

у всех, и нет у человека преимущества пред скотом, потому что все – суета!»

Но Николь! Николь, которая смотрит на Майкла так, как счастливые невесты смотрят на своих здоровых мускулистых женихов!

Неужели ей не страшно за него?

– Мы поженимся, – прошептала Николь, лаская Майкла мокрыми от восторженных слез глазами. – В Лас-Вегасе. Когда вы поправитесь.

Доктор Груберт мысленно схватился руками за голову.

В палату заглянула медсестра.

– Вас к телефону. Подойдете?

– Это я, сэр, Элизе. Я все думаю тут, как мне быть. У меня послезавтра присяга на гражданство, сэр, после этого я получу паспорт. Думаю, что самое простое – самому полететь в эту проклятую Москву. Как вы считаете? Я не хочу, чтобы сумасшедшая баба использовала моего сына. – Он откашлялся. – Я тут подружился с одной русской. Хорошая девушка. Работает здесь, в Бруклине, в ресторане. Она согласна полететь со мной в Москву, потому что я без языка, мне будет трудно. А она мне поможет. Как вам такая идея, сэр?

– Элизе, – перебил его доктор Груберт, – сейчас не самое удобное время для разговора.

Элизе глубоко, простуженно вздохнул.

– Я вас не знаю, вы меня не знаете, но я почему-то доверяю вам, сэр. Сам не могу объяснить почему. И поэтому: с Новым годом вас, сэр! И ваших близких тоже.

* * *

…В Москве было утро – без пяти восемь, – когда Элла внесла в палату доктора Груберта небольшой торт, украшенный клубникой и персиками.

– А поскольку вам нельзя спиртного, – сказала она, улыбаясь притягивающей его улыбкой, – чокнемся виноградным соком.

И разлила виноградный сок в четыре бумажных стаканчика.

– Как хорошо, – сказал доктор Груберт Элле, – что именно вы сегодня дежурите.

Без трех двенадцать.

Без двух.

Двенадцать.

Николь потянулась к Майклу и, ни на кого не обращая внимания, крепко поцеловала его в губы.

* * *

Ева, похожая на черную рыбу, заплыла в реку, где жили черепахи.

Бабка Изабелла знает, что черепахи умнее людей. Она разрезала ананас, из ананаса пошел снег.

Потом во двор вошла худая собака с облезлым боком и стала тереться о горбатую старуху, сидевшую на белом сугробе.

Старуха отломила от сугроба кусок мороженого.

– Все сразу не ешь, пусть спит. Николаша.

Саша приоткрыл глаза, и худая собака исчезла вместе с черепахами и бабкой Изабеллой.

Зато Ева осталась, и горбатая старуха тоже. Ева сидела к нему спиной, а старуха лицом, и на щеках у нее горело по клубнике.

– Слава Богу, что вы его отпустили! – сказала старуха.

Рядом с диванчиком, на котором спал Саша, стояла новогодняя елка, облезлая и горбатая, как сама старуха. С красной звездой на верхушке.

– Merry Christmas! [17] – крикнул им Саша и заснул.

– Как же было не отпустить, – продолжала старуха, – там же семья. Я вам скажу: никогда не связывайтесь с женатыми мужчинами. Что бы они вам ни говорили. – Она осторожно откусила от подгоревшего пирога слабыми зубами. Зубы почернели. – Что бы они вам ни пели. Потому что, если человек женат, он по

определе-е-е-ни-и-ю не принадлежит себе. Что вы думаете? Ах, не возражайте, не возражайте! – она замахала руками, похожими на птичьи лапки. – Вы не должны мне возражать! И я вас уверяю, что это везде так: и в России, и в Америке, и у черта на куличках! И если даже человек не любит свою жену, это не значит, что он от нее свободен, ни вот на столечко не значит, что вы! Даже наоборот! Мужчины боятся скандалов. Ух! – Она зажмурилась. – Их женщины напугали. Смертно и навсегда. Отсюда все.

17

Веселого Рождества! (англ.)

– Какие женщины? – спросила Ева.

– А вообще. Женщины, – жеманно прощебетала старуха и махнула птичьей лапкой, – мамы, тети, учительницы, сестры. Женщина – это ужас.

Ева засмеялась. Они сидели за столом, на котором, кроме того, что принесла Ева, стояло два пирога: один почти совсем черный, от которого потихоньку откусывала старуха, и другой, тоже подгоревший, со вздувшейся корочкой.

– Чему вы смеетесь? Женщина – это ужас. А мужчина – что? Грешен и слаб. Подкаблучник. Но он нужен женщине, и она его за это унижает. Женщина хитра. Говорят, что мужчине, ну, почти всякому, нужно иметь много женщин. Я вот даже по радио слышала, что скоро наша ци-ви-ли-и-изация откажется от однобрачия и перейдет к официальному многобрачию. Но этого никогда не будет! Я вам предсказываю! А все потому, что есть вещь сильнее любви! И вообще сильнее всего. Всех этих чувств.

Она высоко подняла черные нарисованные брови на лысой голове.

– Какая вещь?

– А ревность-то? Вы что, забыли? Ревность-то? Ведь это же она всем вертит! Ведь вот когда говорят: сгорел от любви, повесился от любви, запил от любви – ведь это же они чепуху говорят! Ведь не от любви это все, дорогая вы моя, а от ревности! Исключительно от нее! Любовь – дело тихое. Ах, тихое! И приятное. А ревность – это ад.

– Лучше иметь дело с холостыми, по-вашему?

– У холостых – свои безобразия, – сухо отрезала старуха. – Но от женатого человека нужно бежать. Быстро-быстро-быстро. Мой вам совет. У него за плечами ведь еще одна женщина. Вы – ведьма, и она – ведьма, и эти ведьмы в него вцепились с двух сторон, как кошки, и тащат его, бедного, тащат. Он же у вас весь в крови.

Она снисходительно усмехнулась.

– Я-то свое прожила, – сказала она, облизнувшись. – У меня теперь одна забота – Николаша. Не приведи Господи прежде него помереть!

Вдруг она замолчала и прислушалась.

– Пришел! – переплела бугристые пальцы, потрясла ими в воздухе. – Легок на помине!

В дверь позвонили.

– Кто же это к вам так поздно?

– А это тот самый племянник мужа, которому отписана квартира, – небрежно сказала старуха и заковыляла к двери.

Пока она открывала, громыхая засовами, Ева подумала, что лучше бы уйти, но Саша спал так крепко, и так темно было за окном, так морозно… хотя ведь только перейти дорогу, три минуты…

Хозяйка вернулась в сопровождении широкоплечего, с выпуклыми черными глазами человека лет пятидесяти.

В комнате запахло морозом.

Увидев Еву, вошедший смутился. Ева увидела, что он навеселе, но старается держаться.

Ей стало не по себе.

– Арсений Николаевич, – сказал он, – лучше просто Арсений.

– Просто Ева.

– Разве же это просто – Ева? – скаламбурил он, подсаживаясь к столу.

Она заметила, что он плохо выбрит, на воротнике пиджака серебрится перхоть.