Портрет Алтовити
Шрифт:
Доктор Груберт вспомнил, как двадцать лет назад сын тяжело заболел свинкой. Никак не могли сбить температуру, у Майкла начались судороги, и, когда он наконец, постанывая и всхлипывая, заснул, они, перепуганные, просидели у него в ногах до рассвета.
– Может быть, ты поешь? – спросил доктор Груберт.
Майкл отрицательно покачал головой. Вчера, когда он заторопился на кладбище, чтобы побыть там на могиле – «день или два, не больше», – доктор Груберт позвонил МакКэроту. МакКэрот попросил Майкла к телефону, и они долго говорили. Майкл отвечал односложно. МакКэрот сказал, что будет завтра днем.
Они ждали его приезда.
– Может быть, ты поспишь? – Айрис осторожно погладила Майкла по щеке. Щека
Прошло еще несколько минут.
– Когда он приедет, – сказал Майкл, – вы не уходите никуда.
Доктор Груберт и Айрис переглянулись.
– Дело не в том, что ее убили, – сказал Майкл, – и не в том, что мне без нее плохо, – я бы справился, а ей самой так даже легче. – Доктор Груберт испуганно вздохнул: опять он говорит о том, что Николь так легче! – Но, раз я ей больше не нужен и все мое время принадлежит мне одному, я именно сейчас должен что-то сделать, чтобы… остановить. – Он приподнялся на кровати и очертил в воздухе круг одной рукой. Глаза его из светло-голубых стали синими. – Ведь я все время это чувствую. А я не могу!
– Что? – всхлипнула Айрис. – Что ты не можешь?
– Когда мы были с ней, спали, все эти последние дни, – вдруг совсем просто, не стесняясь, сказал Майкл, – это так, оказывается, хорошо было, потому что она же любила меня, и это было, как… ну, как лежать на солнце, – и тогда она меня защищала от этого, она меня прятала, а сейчас все опять вылезло. И, наверное, тогда, с ней, это было неправильно, что она меня увела от всякой ответственности, что она меня прятала, потому что, когда мы спали, мне так легко становилось, так неважно все остальное, что… – Он опять взмахнул рукой и перевел дыхание.
Доктор Груберт тоскливо слушал, опустив глаза, но у Айрис оказалась совсем другая реакция:
– Ты хочешь сказать, что на тебя давит все то, что происходит вокруг, да? – запинаясь, спросила она. – Ты хочешь сказать, что тебе кажется, что ты виноват или, во всяком случае, ты как-то в ответе за то, что творится, так? А когда ты был с Николь, и вы… и вам было хорошо вместе, ты забыл о том, что тревожишься за все это, да? – И она точно так же, как Майкл, описала круг в воздухе левой рукой. – Ты стал воспринимать жизнь так же, как все остальные, да? Ведь человеку больше всего до себя самого, и если больно, то только от своих собственных, личных причин? Я правильно поняла тебя? Ты это хотел сказать?
– Не знаю, – тихо ответил Майкл, – наверное. Я не могу два раза сказать то же самое, у меня слова… Не проходят. Вообще ужасно трудно стало говорить. Ужасно. Но меня да, давит то, что все время – все – каждую секунду – все мы, все существа, так мучаем друг друга. Все это никогда не кончится. Просто так это никогда не кончится. Тут нет решений. Ни политика, ни дипломатия, ни гуманитарная помощь… Ничего не получится. А будет еще хуже. Вот это я все время… Это никуда не уходит. МакКэрот думает, что он знает, как мне помочь, но хорошо, что он придет сейчас, потому что он верит, что я на самом деле чувствую это. Он говорил мне, что, как другие чувствуют воду, так я… Знаешь, колодец…
В дверь постучали. Айрис и доктор Груберт одновременно вскочили навстречу МакКэроту.
Доктор Груберт ждал, что МакКэрот начнет произносить бодрые слова, обсуждать погоду, гостиницу, дорогу до Бостона, но он, видимо, недооценивал ни этого человека, ни его отношения к Майклу.
Бегло кивнув родителям, МакКэрот обогнул их и, подойдя к кровати, сел в ногах Майкла там, где только что сидели они.
– Я не мог приехать вчера, – медленно, своим густым шмелиным голосом прогудел он, – прости меня, дружок. Болит здесь? – И положил
Майкл пожал плечами.
– Все будет хорошо, – неторопливо продолжал МакКэрот, – мы ведь говорили с тобой. Эта боль, да? Ты вмещаешь ту боль, которая, говоря формально, не имеет к тебе никакого отношения. Но ей необходимо пристанище. Она уже существует, она ищет форму. Ты отдаешь ей себя, ты – ее пристанище. Потом она уйдет, у нее есть свой срок. Но оттого, что ты принял ее и мучился ею, – только от этого, – все перестает быть таким безнадежным. Помнишь, мы говорили об этом, и, чем больше я думаю, тем увереннее я в том, что мы с тобой нащупали…
Доктору Груберту показалось, что МакКэрот обращается к Майклу на своем, неизвестном ему языке, и его удивило, что Айрис, резко побледневшая и напрягшаяся, прислушивается и согласно кивает.
– Кому-то же надо, – вдруг сказала Айрис.
И горько кивнула подбородком на сына.
– Именно, именно так, – пробормотал МакКэрот, – и не потому, что плохая наследственность, и не потому, что сотрясение мозга, и не вследствие инфекции, а потому что нужно, чтобы кто-то взял на себя, иначе мы все пропадем, все мы, имеющие, так сказать, цель в жизни и знающие, что почем, все мы, умники, к чертям пропадем, к чертям собачьим, именно так, совершенно с вами согласен…
– В клинику? – перебил его Майкл.
– Ты ведь не хочешь, чтобы опять начались те мысли? – МакКэрот сделал быстрое движение своей пухлой рыжей рукой, словно опуская вниз какой-то невидимый предмет. (Доктор Груберт понял: он намекал на то, что Майкл летом бросился с балкона!) – Мы ведь обсуждали с тобой? Ты ведь помнишь, как мы пришли к согласию, что этого делать нельзя?
Не вставая с кровати, пухлый МакКэрот повернулся всем туловищем к Айрис и доктору Груберту:
– Моя подружка, – как о чем-то само собой разумеющемся, сказал он, – попросила меня недавно проконсультировать одного больного. Он в госпитале, но не в нашем, в соседнем. Родом он из Чечни, чеченец, а моя подружка – русская, эмигрантка, в России работала врачом, здесь она медсестра, ну и, короче, познакомилась с ним на какой-то пресс-конференции, где он выступал сразу после того, как попал в Америку, это было несколько месяцев назад… Паренек вот такого росточка, – МакКэрот показал метр с небольшим от пола, – чуть ли не карлик, ручки, ножки коротенькие, при этом голова нормального размера, а лицо, я бы сказал, даже красивое, и хотя он так недоразвит телесно, но человек физически сильный, спортсмен, самбист, и такой весь, знаете, налитой, как чугунный. Прошел он в Чечне две войны – полных восемь лет – в качестве хирурга. Попадали к нему раненые с обеих сторон, и тем, и другим оказывал помощь. Нахлебался, так сказать, всякого. Да, всякого. Больше всего крови. Потом его самого ранили в голову, и тяжело ранили, в коме лежал. Наконец оказался в Америке как политический беженец. Иначе его бы убили. К русским попал – убили бы русские, ну, а если бы к своим, к чеченцам, то и свои бы не пожалели. Так я, во всяком случае, его понял. Сейчас американцы его приводят в порядок, и одновременно он проходит через целый ряд проверок на свою душевную, так сказать, вменяемость. Потому что за восемь лет крови, грязи и кошмара психика ломается, и из человека вылезает такое, что человеческим никак не назовешь. Я с ним побеседовал после последней проверки. Попросили его выбрать из множества мягких игрушек – каждая изображает определенного зверя – десять любых, каких ему захочется. А потом, когда он выбрал, попросили объяснить, почему он выбрал дельфина, а не акулу, почему собаку, а не крокодила? А он действительно отобрал только, знаете, таких безобидных зверей, ни одного хищника. И разгадка очень проста, очень.