Портрет Алтовити
Шрифт:
– Вы были там, да? – шепнула она, блестя глазами. – Он вам это утром передал?
– Позвоните ему, – брякнула Хоуп и смутилась: получается, что она прочитала чужую записку! – Он мне сказал, – вывернулась, обошлось! – что ждет, что вы, это, позвоните…
Ева вдруг крепко поцеловала ее.
– Thank you. Hope to see you again. What is your name? [71]
– My name is Hope [72] , – засмеялась Хоуп, – ну, это Элизе меня так называет. Потому что Надя, Надежда, – ему не выговорить. А так:
71
Спасибо. Надеюсь, увидимся. Как вас зовут? (англ.)
72
Меня зовут Хоуп (англ.).
Елена ее победила, эту мразь. После такого ты у нас тут не останешься. С корнем всю гадость вырвала. С кровью. Прогнала ведьму кулаками.
Больше, чем она сделала, чтобы «сохранить семью», – Елена упорно повторяла себе эту привычную, на всех собраниях, во всех советских фильмах произносимую фразу – больше сделать невозможно, разве только самой помереть.
Рыдания душили ее, пока она шла домой от магазина «Русский лен», прокручивая в памяти то, что было вчера. Лиза едет к подружке в Испанию, нужно было купить подарок. Русский лен – лучше всего. Две блузочки. Одна с вышивкой, другая с кружевами.
Пешком шла всю дорогу, закоченела.
Радоваться надо, а она рыдает.
Как он будет теперь вести себя? Как вообще пойдет жизнь после вчерашнего?
Вчера Елена ему нарочно все сама рассказала. Пришла к нему в театр после своего, так сказать, свидания с косоглазой блядью в композиторском дворе, отозвала его в сторонку. Он весь скривился, увидев ее.
Кривись, милый, кривись, недолго тебе кривиться.
После ее рассказа весь побелел. Елена испугалась, что сейчас придется «Cкорую» вызывать. Желваки у него так и заходили. Засунул руки в карманы (чтобы не ударить, наверное!), прислонился спиной к стене.
– Ты, я надеюсь, понимаешь, – тихо-тихо сказал, – что между мной и тобой все кончено?
– Ты позвони Лизе, – тоже тихо сказала она, – и сам ей скажи. Вот ей подарок будет на день рождения.
У Лизы через неделю день рождения. Отсюда и Испания – порадовать ребенка.
Он закрыл глаза, не отрываясь от стенки.
Лицо мученика.
Вижу, что тебе плохо, а мне каково? Ей пришло в голову, что он в таком возрасте, когда мужику легче всего – р-р-раз! – и сыграть в ящик. Инфаркт. С инсультом. Пятьдесят пять лет – самое опасное время. Она ужаснулась про себя, и тут же страшная мысль – самая страшная за все это время – так и полоснула ее: лучше я тебя мертвым увижу, чем ты меня бросишь. Я тебя, мертвого, залью слезами, всю свою оставшуюся жизнь черной тряпки с головы не сниму, глаз на людей подымать не буду, пока сама не сдохну! Я тебе вдовой буду такой, каких свет не видывал, но – живому – я тебе не дам меня бросить.
Она еще раз сказала ему тихонечко: «Так что ты позвони Лизе», – и пошла.
Приехала домой. Открыла бутылку, к Лизиному дню рождения припасенную, выпила как следует, покурила в форточку, припудрилась слегка – страшна стала, глаза бы не глядели! – и легла себе спать как ни в чем не бывало.
Во сколько Томас пришел, она не поняла. Услышала уже, когда он вошел
– Спишь, Лена? – спросил он.
– Я уж и забыла, что это такое: «спать», – прошептала она.
И вдруг почувствовала: мир! Это же мир! Он спросил – она ответила! Все! Никуда он не денется!
Потому что сил больше нет драться. Ни у него, ни у нее. Испугался, милый, пожалел! Понял, что дальше нельзя заигрываться, дальше некуда!
Никто тебя живым из дому не выпустит.
Лизе-то что скажем? На день рождения?
Он тяжело опустился на постель, лег, слегка задел ее плечом. Горячий как печка, дрожит весь. Довели мужика.
– Что с тобой? – прошептала она, боясь дотронуться (а ну как отодвинется или – не дай Бог – оттолкнет?). – Плохо тебе? Может, чаю выпьешь?
Не оттолкнул, не отпрянул, лежит рядом, мальчик мой маленький, дрожит крупной дрожью. Елена рывком придвинулась, обхватила его голыми руками, прижала к себе.
– Все, все, все, – забормотала она в темноте, заливаясь слезами. – Все, мой миленький, маленький мой, забудем, проехали, с кем не бывает? Ну, бес попутал, а мы распутали, ну и что? Что ты, первый, что ли? Ты же актер, тебе положено жене изменять, – хохотнула раздавленным горлом (не зарыдать бы только!). – Подожди, дай я соберусь, в себя приду, я тебе тоже рога наставлю! Шутка, шутка, ну, не трясись ты так, что с тобой, Боже мой!
Он весь вжался в нее, будто и впрямь маленький мальчик. Она даже – грешным делом – подумала: как бы головой не тронулся.
И вдруг он ее взял. Грубо, жадно, по-молодому. Не нежно, не любовно, не страстно даже, а так, как он ее брал всего пару раз в жизни, когда возвращался с гастролей, где – она знала – изменял ей, и совесть его была нечиста, и душа болела, и так – по-мужски, решительно, стремительно – он избавлялся от греха, возвращался к ней, в их общую жизнь.
…В самолете Саша заснул на отцовской руке, рассмотрев ее внимательно, до последнего волоска. Рука ему понравилась. Ему вообще ужасно нравился отец. Хоуп тоже нравилась, но все-таки не так, как Ева, и поэтому, когда он понял, что они улетают домой в Америку без нее, ему стало грустно и он спросил у отца, где она.
Отец не ответил, и Саша так и заснул, ничего не поняв. Он только знал, что Ева, рыба, все равно приплывет к нему.
Никуда она не денется.
– Видишь, Эл? – негромко сказала Хоуп, приглаживая Сашины волосы, – он про нее спрашивает, значит, ему с ней было хорошо. Иначе он бы не стал. Ты ей все-таки позвони через месяц-другой, она же ему не чужая. Может, у нее просто состояние такое было… Неадекватное. Ну, не соображала она, что делает, и все.
– Нравится он тебе? – Элизе скосил на Сашу выпуклый сине-черный зрачок. – Любишь ты его?
У Хоуп заколотилось сердце.
– Люблю, – сказала она, – ты знаешь, Эл, я детей люблю.
– Если я женюсь на тебе, – прохрипел он, – ты ему будешь матерью? Потому что просто так я не хочу, ему мать нужна, а не мачеха.
Хоуп торопливо сглотнула слюну. Все, выхожу замуж. Слава Богу. А то в кровать-то вы все горазды, а вот, чтобы, как говорит бабушка, «по-честному»…
– Буду, конечно, – тоненько, как девочка, сказала Хоуп, – у моей тетки в Минске – есть такой город – шестеро детей, и все не ее, а мужа, он овдовел, так они поженились…