Портрет Алтовити
Шрифт:
– Я буду скучать за вами.
– Какая вы все-таки милая, Ева. Цены вам нет. Изломали вас. И поделом! Нечего было такой красивой «рожаться». Жили бы себе, как все прочие: ножки, ручки есть – и ладно! А вы тут, понимаешь, устроили нам алебастр с жемчугами!
– Приезжайте в Нью-Йорк.
– А жить где?
– А здесь вы где живете?
– А здесь так полагается. Раз я скульптор, ну, короче говоря, художник, с большой, разумеется, буквы – с большой! – то мне так и полагается по российским меркам: алкоголь, плюс гениальность, плюс нищета. Потом одинокая смерть, потом мировое
– Арсений!
– Ну что, дорогая, что? Что вы все плачете сегодня? Пришел к вам – трезвый как стеклышко, с поручением. Всю ночь писал. С подарком, – он кивнул головой на небольшой сверток. – Вы разверните, кстати, а то обижусь. Не бойтесь: не одеколон. Только осторожней, не разбейте.
Ева развернула.
Девочка с длинными китайскими глазами лет двенадцати-тринадцати сидела на низкой скамеечке, прижимая к себе котенка. У котенка были такие же длинные, как у девочки, глаза. И волосы девочки, и шерсть котенка были как-то особенно нежно и старательно сделаны, так, что хотелось потрогать каждый живой, слегка шевелящийся волосок.
– Ну? А вы говорите: в Нью-Йорк! Что мне там делать? Подойдите и скажите «спасибо». Поцелуйте меня, если вам не противно. Или вам противно?
Ева подошла, он встал.
– А можно, я вас поцелую? Не перепачкаю я вашу белизну?
Она обняла его.
– Тихо стойте, Арсений, не шевелитесь. Помните, какой вам сон приснился?
Он глухо засмеялся в ее волосы.
– Про нищего старика и содержанку. Этот вы имеете в виду?
– А вам разве еще какой-нибудь снился?
– Вроде нет. Это у вас духи такие, да?
– Какие?
– Жасмином пахнете.
– Нет, это шампунь. Я его покупаю у своих родственников в китайском городе.
– Как – родственников?
– Шучу. Просто у китайцев покупаю. Мы, китайцы, любим цветы. Жасмин особенно.
Она поцеловала его в колючий подбородок и отодвинулась.
– Ничего-ничего, – почти угрожающе сказал он, – что нам эта жизнь? – Он сморщился презрительно. – Мелочь, букашка, и больше ничего! Одна из! А будут другие! Прекрасные! Чудесные! И там вы будете со мной! И никто вас не посмеет ни обижать, ни мучить! И водки там – нема! Один жасмин цветет, вот что. Один там белый жасмин, Ева.
– Вы заклейте письмо все-таки, а то неудобно.
– Нет, я, наоборот, хотел бы, чтобы вы прочитали. Сядете в самолет, делать будет нечего, ну и прочтите.
– То есть как: прочтите?
– Мне хочется, чтобы вы прочли. Потому что, дорогая, это письмо – оно не только Диночке. Оно и мне самому, и вам, и вообще… Диночка его, может быть, до конца и не дочитает. Она другим берет. Не начитанностью.
– Чем же?
– Вы думаете, я какую-нибудь гадость скажу? Боже меня сохрани! Даже если она меня бросит, даже если она меня уже бросила, ничего, кроме радости, она мне не принесла. И благодарным
– Кого же это я укусила?
– Откуда я знаю? Может, пока что и никого. Но состаритесь и укусите.
Она засмеялась.
– Придете завтра со мной попрощаться?
– Приду. Если не сдохну. А зачем я вам нужен? К вам же этот, наверное, придет… Ваш. Попрощаться-то.
…Вот, как просто. Он придет ко мне попрощаться.
Тыпридешькомнепопрощаться.
Мыстобойпопрощаемся.
…Все я сделала, как он просил. Позвонила сразу, как ушел Арсений. Подошел, я положила трубку. Он сразу перезвонил – значит, один был дома! – сказал, что зайдет после пяти. А я улетаю послезавтра.
Улетаюпослезавтраслышишь?
Он, может быть, думает, что я останусь, чтобы продолжать эту жизнь? Останусь тут без Саши? Что ты, милый, я не останусь.
Укусить тебя на прощанье, как говорит Арсений? Ты ведь меня предал. Нет, это я тебя предала. Ну, кусай ты меня.
Какая разница?
Размывсеравнопопрощаемся?
Чушь лезет в голову, слова слипаются, мысли слипаются. Кто-то гримасничает внутри головы.
Я тебя укушу. Ты меня укусишь.
Какое страшное слово. Придумать же такое.
Помнишь, мы с тобой смотрели фильм здесь, у вас, в Москве, и он назывался «Мы так любили друг друга»?
Итальянский фильм.
Мысмотрелистобойпомнишь?
Или это был другой фильм? «До свидания, мальчики»?
Ах, Москва! Снег серебристый! Тополиный пух по бульварам.
Стихи, бутылки. Окуджава с Высоцким.
Ли-те-ра-ту-ра.
Катиного мальчика убили в Чечне. Катю убили в Нью-Йорке. Меня убили в утробе. Арсения убили в подвале. Ричарда убила я сама.
Мы отдохнем.
…Ну вот, звонок в дверь. У него же ключи. Может, это и не он. В глазок, в глазок! Как учила старуха.
Он. Кто же еще. Приглаживает волосы, прихорашивается.
Актеришка.
Никого нет лучше.
Не плакать. Никакого «над-рива».
Как говорила одна пожилая американка, изучающая русский язык: «над-рив».
Надрыв.
Это из Достоевского.
Ну конечно, из Достоевского. Кто еще такое придумает.
– Ева, прости меня.
…Что же это у нас все как в книжке? Как в самом скверном женском романе? Прости да прости. Сплошной над-рив.
– Ева, почему ты молчишь?
– Тяжело как.
– Ты что, решила уехать?
…Паника у него в глазах. Вместе с облегчением. Сам не знает, чего хочет.
До чего ты близок мне.
Будто я тебя родила.
– Да, послезавтра самолет. Вернее, даже завтра. Потому что очень уж рано утром послезавтра. Я лучше поеду с вечера, переночую в Шереметьеве в гостинице.
…Вопрос у него в глазах. Ну да. Значит, у нас есть ночь? Ночь-то есть, да кто ж тебя ко мне отпустит?
Как у вас поют: «а ночка темная бы-ы-ы-ла…!»