Портрет дамы с жемчугами
Шрифт:
– А-а, письма… Вы можете их утром написать. Идемте же! Без вас нам скучно, не правда ля, Аоки-сан? – обратилась она к юноше.
Тот нехотя согласился. Заметив это, Минако решила во что бы то ни стало остаться дома и сказала:
– Простите, но я сегодня не пойду. Пока вы будете гулять, я напишу письма.
Видя такую решительность Минако, мачеха больше не стала ее уговаривать и обернулась к юноше:
– Тогда мы, может быть, пойдем без Мина-сан?
От Минако не укрылось выражение радости, появившееся на лице у юноши при этих словах, которое жестоко ранило сердце девушки.
– В таком случае, Мина-сан, мы пойдем без вас. Вы не будете скучать?
– Нет, не беспокойтесь! – весело ответила Минако, хотя душу
Минако проводила мачеху и юношу до дверей и, когда они скрылись из виду, убежала в свою комнату, бросилась на пол, уткнулась лицом в кресло и долго не поднимала головы. Горячие слезы неудержимо лились из глаз. Она казалась самой себе жалкой, всеми покинутой, никому не нужной. Чтобы хоть немного рассеять тоску, Минако села писать письма подругам, но не могла собраться с мыслями. Ее неотступно преследовал образ юноши, отправившегося с мачехой на прогулку. Не в силах справиться со своей тоской и ревностью, Минако не могла дольше оставаться в комнате. Ей страстно хотелось очутиться сейчас на самой высокой вершине и там выплакать свое горе. В сильном возбуждении Минако покинула комнату с намерением идти куда глаза глядят, но тут же спохватилась, вспомнив, что отказалась от прогулки. Наконец она решила выйти в сад, примыкавший к отелю с задней стороны. Сад был довольно большой, и днем отсюда открывался великолепный вид па море. В саду никого не было, кроме мужа и жены – европейцев, которые под руку прогуливались по тропинке посреди зеленой лужайки. Электрический свет не доходил сюда из окон отеля. Было тихо, словно в лесу. Слышались только тихие звуки скрипки. Это, должно быть, играла снявшая номер в отеле скрипачка из Европы. Сидя неподвижно в темноте, Минако чувствовала, как постепенно рассеиваются тоска и тревога, как едва слышные нежные звуки скрипки умеряют душевную боль. «Я не должна была уходить, пока мачеха не вернулась», – думала Минако, но ей так не хотелось возвращаться в отель.
Она пробыла в саду полчаса, сорок минут, час, но не двигалась с места. Вдруг раздались чьи-то шаги.
Вначале Минако не придала им никакого значения, полагая, что это прогуливаются те же самые европейцы, которых она видела мельком в саду. Но те, кто к ней приближался, говорили не на европейском, а па чистейшем японском языке, к тому же голоса их показались Минако знакомыми. Девушка с опаской огляделась и стала напряженно всматриваться в темноту. К ней приближались двое, одетые в легкие белые кимоно, четко выделявшиеся во мраке. Минако не сводила с них глаз. Прошло десять, двадцать секунд, пока наконец она поняла, кто это, и съежилась, словно ее окатили ледяной водой. Это возвращались с прогулки юноша и мачеха. Они шли, как влюбленные, совсем рядом, касаясь друг друга плечами. Минако скорее почувствовала, чем увидела, что они держатся за руки, и задрожала всем телом.
«О, если бы разверзлась подо мною земля!» Минако хотелось сейчас же убежать, хотелось закричать от нестерпимой боли.
«Но если я шевельнусь, они заметят меня».
При этой мысли Минако застыла на месте, стараясь не дышать, сделаться как можно меньше, незаметней. Она решила подождать, пока они пройдут мимо. Но что за жестокая игра судьбы! Они шли прямо к тому месту, где она сидела. Сердце Минако разрывалось на части. Подумав, что они могут ее заметить, девушка еще сильнее задрожала. Но ни юноше, ни мачехе в голову не приходило, что Минако сидит здесь на темной скамейке. Они были уже совсем близко. Минако охватило отчаяние. Она решила заговорить с ними, пока они еще ее не заметили, но голос не повиновался ей. Когда напряжение Минако достигло предела, мачеха с юношей вдруг повернули направо и сели на скамейку, расположенную под теми же деревьями, только позади скамейки, на которой сидела Минако. Не успела девушка облегченно вздохнуть, как перед ней возникла новая трудность: сейчас она станет невольной свидетельницей их разговора. Для Минако это было так страшно! Теперь она поняла, в каких они отношениях, и ей очень не хотелось вникать в тайну мачехи, которой она так доверяла и которую так сильно любила. «Лучше бы я ослепла и оглохла», – думала Минако. Убежать незамеченной она не могла и решила зажать уши, но не в силах была сделать это. В тишине, царившей вокруг, ничто не могло заглушить их голосов.
Совсем небольшое расстояние отделяло Минако от соседней скамейки, и каждое слово госпожи Рурико, равно как и юноши, явственно долетало до ее слуха.
– Минору-сан! Зачем вы привели меня в такое темное место? Что вы хотели сказать?
В словах и интонациях мачехи звучали непривычные для Минако легкомыслие и кокетство гейши. К тому же она называла юношу по имени, чего никогда не делала при Минако. Минако почувствовала, что разбито не только сердце, разбито и доверие к мачехе.
Юноша ничего не ответил. Молчание длилось минуты две-три. Потом мачеха нетерпеливо произнесла:
– Говорите же! Что вы задумались? Нам пора возвращаться, там Минако скучает одна. Вы сказали, что во время прогулки не можете говорить, так говорите сейчас, не дразните меня!
Минако ждала с замиранием сердца, больно раненного фамильярностью мачехи. Но юноша продолжал молчать.
– Ну, говорите же, в чем дело! – ласково произнесла госпожа Рурико, словно уговаривала ребенка.
– Хорошо, я скажу, только не увиливайте от ответа, как это вы обычно делаете.
Голос юноши звучал торжественно. Даже Минако почувствовала всю важность для него этой минуты.
– Вы нехороший, Минору-сан! Как вам не стыдно! Разве я когда-нибудь увиливала от ответа? Ко всему, что вы говорите, я отношусь очень серьезно.
В словах мачехи звучали неискренность и фальшь гейши.
– Вы всегда говорите со мной этим небрежным тоном и все обращаете в шутку!
– А-а, вы уже сердитесь! Хорошо, я буду слушать вас так, как вам угодно. Пожалуйста, говорите!
Минако было стыдно за мачеху. Юноша снова умолк.
– Ну, говорите же! Я с нетерпением жду!
По тону мачехи Минако догадалась, что эти слова она произнесла, близко наклонившись к юноше.
– Рурико-сан! – собравшись с силами произнес наконец юноша. – Неужели вы не догадываетесь, о чем я собираюсь говорить с вами?
Минако знала заранее, что именно так ответит Аоки. Напряжение, которое все время испытывала девушка, сменилось чувством полной безнадежности, и все же она с нетерпением ждала, что скажет мачеха.
– Вы спрашиваете, не догадываюсь ли я, о чем вы собираетесь говорить со мной? Нет, не догадываюсь!
Притворство и спокойствие госпожи Рурико способно было вывести из равновесия кого угодно. Не удивительно поэтому, что юноша возмутился.
– Вы не догадываетесь? Не замечаете, какие я питаю чувства к вам, не знаете, как вы мне дороги?
Эти слова поразили Минако в самое сердце. Теперь у нее уже не было сомнений в том, что любимый ею человек тоже любит, только не ее, а другую женщину. И его признание прозвучало для Минако как смертный приговор. Девушка вся дрожала, словно в лихорадке, ожидая в то же время, что ответит мачеха. Но мачеха не торопилась с ответом. Тогда юноша снова заговорил:
– Не может быть, чтобы вы ничего не понимали! Ведь я готов пожертвовать для вас решительно всем!
Голос юноши дрожал и прерывался. Но мачеха оставалась невозмутимой.
– Я понимаю вас, – ответила она спокойно. Такой ответ не мог удовлетворить юношу.
– Вы понимаете меня! Вы всегда так говорите! Вы и в тот раз сказали, что понимаете меня! В чем же разница между вашими «понимаю» и «не понимаю»? Быть может, вы всем своим поклонникам говорите то же самое? Знал бы я, что вы мне и на этот раз так ответите, не стал бы спрашивать. Если вы и в самом деле поняли меня, ответьте должным образом, прошу вас!