Портрет в коричневых тонах
Шрифт:
– Целых четыре года? Да за это время не останется ни одного живого чилийца. По словам моего племянника Северо, за несколько месяцев уже насчитывалось десять тысяч погибших в бою и более тысячи предательски убитых, - возразила моя бабушка.
Нивея хотела вернуться с нами в Сантьяго, несмотря на то, что всё ещё не отошла от сильного, вызванного рождением близнецов, утомления, на чём настаивала столь упорно, что моя бабушка под конец всё-таки уступила. В первые дни Нивее ничего не говорили о случившемся с типографией, но, увидев двух очаровательных близнецов, её окончательно за это простили. В скором времени мы все встретились по пути в столицу, везя с собой те же самые тюки, с которыми переезжали несколько недель назад, и к чему теперь прибавились ещё двое новорождённых, а вот птиц, наоборот, не стало – те, подавившись с испуга, умерли по дороге. Мы везли с собой многочисленные корзинки со съестными припасами и кувшин с пойлом, представляющим собой некую тошнотворную смесь из выдержанного вина вперемешку со свежей кровью телёнка, которое было прописано Нивее, чтобы не допустить анемии.
Нивея провела целые месяцы, ничего не зная о своём муже, и, как в моменты слабости нам же и призналась, начала кукситься. Она никогда не сомневалась в том, что Северо дель Валье вернётся с войны целым и невредимым прямо к ней под
Женщина боялась оставаться в деревне, потому что там её мужу было чрезвычайно трудно с ней общаться, поскольку в самый разгар революции, что ныне имела место в стране, почта, как правило, терялась, а в сельскую местность практически и не доходила.
Уже в самом начале своих взаимоотношений с Северо, когда Нивее стала очевидна её собственная плодовитость, та поняла, что если способна осуществлять повседневный уход за собой, пытаясь по-прежнему уединяться в стенах дома при каждой беременности и родах, оставшаяся жизнь так и пройдёт в заточении. Поэтому женщина решила больше не окутывать тайной будущее материнство и поскольку с выпиравшим брюхом ходила не иначе как гоголем, в целом, к великому ужасу «приличного» общества, напоминая потерявшую всякий стыд крестьянку, то и рожала без лишних кривляний. Затем она провела в одиночестве всего лишь три дня – вместо сорокадневного срока, как того требовал врач -, по истечении которых выходила куда угодно, и даже митинги суфражисток, к коим сама и принадлежала, неизменно посещала в сопровождении собственных малышей и нянек. Последние представляли собой девочек-подростков, чья жизнь никогда не выходила за пределы деревни и уготовила им лишь долю служанок вплоть до смерти, если только бедняжки случайно не забеременеют либо же выйдут замуж, что, собственно, было маловероятно. Эти самоотверженные девушки росли, чахли и умирали в стенах дома, спали в грязных, с жирными пятнами, комнатах без окон и питались остатками с главного стола. Они обожали детей, которых волею судьбы выпало растить, особенно мальчиков. Тогда как дочери, выйдя замуж, покидали дом, в какой-то степени считаясь частью приданого, и отправлялись прислуживать уже новому поколению. Во времена, когда всё, касаемое материнства, держалось в тайне, я в свои одиннадцать лет, благодаря нашей, совместной с Нивеей, жизни, обучилась тому, на что любая другая девочка моего круга даже не обращала внимания. В деревне, когда, как правило, животные начинали спариваться или рожать, девочек силой держали дома, закрывая даже ставни, ведь по-прежнему исходили из основ, заключающихся в том, что подобные естественные отправления травмировали наши чувствительные души и сеяли в наши головы одни порочные мысли. И были правы, потому что роскошное зрелище, которое демонстрировал храбрый дикий конь, взбираясь на очередную кобылу, что я увидела совершенно случайно в земельном владении своих двоюродных братьев и сестёр, до сих пор воспламеняло мою кровь. В наше время, когда на дворе уже давно стоит 1910 год, и когда двадцатилетняя разница в возрасте между мной и Нивеей практически исчезла, и теперь она, скорее, моя подруга, нежели тётя, я узнала, что ежегодные роды никогда не являлись для молодой женщины серьёзным препятствием. Беременная или же нет, она всё равно с откровенным бесстыдством шалила вместе с мужем. Как-то раз, ведя очередную доверительную беседу, я спросила, почему же родилось столько детей – а было их пятнадцать, правда, выжили лишь одиннадцать. Она мне ответила, что иначе было и нельзя, ведь ни одно из мудрых средств так и не дало результата, равно как и оказались бесполезными различные советы французских повивальных бабок. От огромного истощения женщину спасла неистовая физическая сила, которой наделила её природа, и жизнерадостная позиция - ведь только благодаря данным качествам и удалось не запутаться в затруднительном положении, сложившемся на личном фронте. Растила детей, прибегая к тому же принципу, по какому всегда занималась домашними делами: раздавая поручения направо и налево. Едва родив, женщина туго перевязывала грудь и передавала малышку кормилице; в доме жило практически столько же нянек, сколько было детей. Лёгкость, с которой рожала Нивея, её собственное отменное здоровье и благополучное разрешение от бремени спасло близкие отношения с Северо; любому было нетрудно догадаться о страстных ласках, что объединяли их обоих. Она мне рассказывала, что благодаря запрещённым книгам, которые некогда тщательно прочла в библиотеке своего дяди, научилась поистине фантастическим любовным позам, включая и самые спокойные, подходящие любящим друг друга людям, но ограниченным в движениях, как, собственно, и было в их случае. Его сдерживала ампутированная нога, а её – беременное брюхо. Уж и не знаю, каковым являлось любимое кривляние этой пары. Тем не менее, воображаю себе, что моменты самого высшего наслаждения случались как раз тогда, когда оба играли в потёмках, не производя ни малейшего шума, словно в комнате присутствовала монахиня, едва не засыпавшая от шоколада с валерьянкой и мучимая желанием согрешить.
Новости о революции проходили строгую цензуру правительства, однако ж, людям всё было известно ещё до того, как происходило на самом деле. Мы узнали о конспирации только потому, что о ней объявил один из моих старших двоюродных братьев, который практически незаметно появился в доме в сопровождении некоего жильца земельного владения, слуги и личной охраны. После ужина он вместе с Фредериком Вильямсом и моей бабушкой надолго заперлись в кабинете; я же притворилась, что читаю в углу, одновременно не упуская ни слова из их разговора. Мой двоюродный брат представлял собой светловолосого статного здоровяка – правда, с кудрявыми волосами и глазами женщины -, импульсивного и привлекательного молодого человека, который вырос в деревне и обладал необходимым навыком, чтобы объезжать лошадей. Это, пожалуй, единственное, что я о нём помню. Мужчина объяснил, что некоторые молодые люди, и он сам в их числе, всячески стремились подорвать несколько мостов, чтобы обстрелять правительство.
– И кому же пришла в голову столь блестящая идея? У них есть главарь? – саркастически спросила моя бабушка.
– Главаря всё ещё нет; мы выберем его, лишь когда объединимся.
– И сколько их придёт, сынок?
– Нас почти сотня, а вот сколько придёт, я точно не знаю. Далеко не все догадываются, для чего мы их зовём, об этом мы сообщим позже – из соображений
– Понимаю. Они ведь все такие же молодые люди, как и ты? – захотела узнать моя бабушка, всё больше беспокоясь.
– Среди нас есть ремесленники, рабочие, сельские жители и кое-кто из моих друзей.
– И какое у них оружие? – спросил Фредерик Вильямс.
– Сабли, ножи и думаю, что найдётся несколько карабинов. Мы, разумеется, должны раздобыть ещё и порох.
– Лично мне это кажется безрассудством в высшей степени! – не выдержала моя бабушка.
Они всячески пытались отговорить молодого человека, хотя подобные речи он слушал не иначе, как притворившись терпеливым. Однако было очевидно, что решение уже принято, а момент изменить своё мнение пока не наступил. Когда он ушёл, то унёс с собой в кожаной сумке огнестрельное оружие из коллекции Фредерика Вильямса.
Двумя днями позже мы узнали, что произошло в результате заговора, имевшего место в земельном владении, находившемся в нескольких километрах от Сантьяго. Ещё не наступил вечер, как повстанцы прибыли в домик пастухов, где, нисколько не сомневаясь, считали, что находятся в безопасности. В их небогатом жилище, за обсуждением, молодые люди провели не один час ввиду того, что располагали сравнительно небольшим количеством оружия и планом по переходу к повсеместному наступлению. Как раз его-то собравшиеся решили отложить и провести в домике ночь в весёлой дружеской обстановке, а на следующий день просто исчезнуть. Тогда люди даже не подозревали, что их выдали. В четыре утра на местечко всеми своими силами обрушились девяносто всадников и сорок пехотинцев из правительственных войск. Они совершили столь быстрый и точный манёвр, что попавшие в окружение так и не смогли защититься, почему и отступили, убеждённые, будто находились вне опасности, ввиду того, что до сих пор не совершили никакого преступления, разве что решили объединиться, не получив на то соответствующего разрешения. Подполковник, отвечая за целый отряд, окончательно свихнулся во вспыхнувшей тут же перебранке и, ослеплённый гневом, выволок вперёд первого попавшегося пленного, которого, применив пули и штык, разорвал на куски. Затем он отобрал ещё восьмерых и расстрелял тех в спину. Вот таким образом и продолжались зверские побои да убийства, и прежде чем забрезжил день разбросанными то тут, то там лежали шестнадцать тел. Полковник открыл винные погреба земельного владения, после чего указал пьяному войску, чересчур осмелевшему ввиду безнаказанности, на крестьянских жён. Обезумев, солдаты подожгли дом и столь дико поиздевались над управляющим, что были вынуждены расстрелять его в сидячем положении. Меж тем из Сантьяго продолжали поступать распоряжения, однако военные действия не столько сдерживали дух солдатни, сколько лишь ещё больше разжигали пыл насилия. На следующий день, после длящейся не один час адской обстановки, наконец, поступили распоряжения, написанные собственноручно, буква к букве, самим генералом. «Чтоб все сию минуту пришли в состояние готовности». Так войско и поступило. Затем трупы отвезли на пяти вагонетках и сбросили в общую яму, однако народ поднял такой невообразимый вопль, что, в конце концов, их вернули семьям.
Когда стало смеркаться, принесли тело моего двоюродного брата, которое потребовала моя бабушка, прибегнув к своему общественному положению и личным связям. Его доставили завёрнутым в испачканную кровью накидку и тайно расположили в комнате, где и устроили покойного как можно лучше и лишь затем показали матери и сёстрам. Сидя на лестнице и шпионя, я видела, как в доме появился кавалер в чёрном сюртуке и чемоданчиком со всем необходимым, чтобы избавиться от трупа. Служанки же, тем временем, обсуждали, что, мол, уже давно ходили слухи о некотором мастере по бальзамированию, кто способен устранить следы расстрела с помощью грима, корректирования и специальной, применяемой к матрацам, кривой иглы. Фредерик Вильямс вместе с бабушкой преобразовал роскошную гостиную в настоящую молельню, в которой обустроили даже алтарь с большими восковыми свечами в высоких канделябрах.
Когда на рассвете стали прибывать экипажи с членами семьи и друзьями, весь дом убрали цветами. Мой двоюродный брат, опрятный, прилично одетый и без намёка на страдания покоился в великолепном гробу из красного дерева с серебряными болтами. Женщины, находившиеся в глубоком трауре, плача и молясь, занимали двойной ряд стульев, тогда как мужчины намечали себе план мести, сидя в золочёной гостиной. Слуги то и дело подавали всем закуски, словно взрослые присутствовали на очередном пикнике, а мы, дети, также одетые в чёрное, по большей части играли, давясь смехом от того, что понарошку расстреливали друг друга. Мой двоюродный брат и кое-кто из его товарищей бодрствовали у себя дома целых три дня, пока церковные колокола безостановочно звонили по умершим мальчикам. Власти так и не осмелились в это вмешаться. Несмотря на строжайшую цензуру, царившую в те годы в стране, не осталось ни одного человека, кто бы ни знал о случившемся. Эта новость разлетелась повсюду, точно мелкий порох, а ужас произошедшего одинаково потряс как сторонников правительства, так и революционеров. Президент не хотел слышать никаких подробностей и отказался от какой-либо ответственности, как, впрочем, он реагировал и на свинство, характеризовавшее поведение большей части военных и ужасного Годоя.
– Их убили, расстреляв в упор, на совесть, точно скотину. А иного нельзя было и ждать, такой уж мы кровожадный и лютый народ, - напомнила Нивея, скорее находясь в бешенстве, нежели предаваясь печали. Далее она попыталась объяснить, что на нашем веку уже случилось войн пять, что при беглом взгляде чилийцы - люди безобидные и рисующиеся перед другими вечно униженными. Это чувствовалось в частности и в речи, в которой они использовали слишком уж вежливые, а порой и уменьшительные слова (не будете ли вы так любезны, передайте мне стаканчик водички, пожалуйста). Хотя при первой же возможности народ не гнушается стать настоящими людоедами. Лучше было бы знать, откуда пошли наши корни, чтобы чётко понять себе наши же зверские наклонности, - говорила она, - ведь предки были куда более жестокими и гораздо выносливее испанских завоевателей. Они, пожалуй, единственные, кто осмелился прибыть пешком прямо в Чили, в доспехах, раскалённых докрасна под солнцем пустыни, преодолевая по пути худшие природные препятствия. Со временем те смешались с арауканцами, столь же храбрыми, как и они сами, единственным народом всего континента, который ещё никогда не порабощали. Индейцы ели пленных и их главарей, так называемых токи-военачальников, использовали церемониальные маски, сделанные из высушенной кожи своих притеснителей, причём отдавали предпочтение носившим бороду и усы, потому как сами были безбородые и безусые. Подобным образом они мстили белым, которые, если успевали, то в свою очередь сжигали их живыми, сажали на пики, отрубали руки и вырывали беднягам глаза. «Хватит уже! Я запрещаю тебе рассказывать такие зверства в присутствии моей внучки», - прервала её бабушка.