Портрет в коричневых тонах
Шрифт:
Побоище молодых заговорщиков был точно взрыв, послуживший толчком к окончательным сражениям гражданской войны. В последующие дни революционеры высадили армию в девять тысяч человек, поддерживаемую морской артиллерией. Все вместе, они продвигались к порту Вальпараисо на полном ходу и, словно огромное полчище гунн, в видимом невооружённым глазом беспорядке. Как ни странно, в сложившемся хаосе присутствовал яснейший план, потому что в считанные часы войско раздавило своих врагов. Правительственный резерв тогда потерял троих из каждого десятка мужчин, а армия революционеров заняла Вальпараисо и уже оттуда спешно готовилась продвигаться к Сантьяго и подчинить себе оставшееся население страны. Меж тем президент руководил войной из своего кабинета при помощи телеграфа и телефона. Несмотря на это, приходившие к нему сведения оказывались ложными, а собственные распоряжения правителя терялись в туманности лучеобразных волн, ведь большинство телефонисток принадлежало революционным бандам. Президент услышал новость о поражении как раз во время ужина. Будучи невозмутимым, он закончил есть, после чего приказал членам своей семьи укрыться в североамериканском дипломатическом представительстве. Правитель надел шарф, пальто и шляпу и в сопровождении друга отправился пешком в аргентинское дипломатическое представительство, которое стояло всего лишь в нескольких куадрах от президентского дворца. Там нашёл приют один из находящихся в оппозиции к правительству членов конгресса, с которым он вот-вот пересёкся
Революционеры шагали по столице, окружённые возгласами одобрения того же населения, что несколько месяцев назад аплодировало правительственным войскам. Буквально за несколько часов жители Сантьяго высыпали на улицу, повязав на руку красные ленты, – большинство праздновало победу, прочие же прятались, боясь самого худшего по отношению к ним же поведения солдатни и исполненной гордостью черни. Новые власти обратились к людям с призывом сотрудничать в обеспечении порядка и мира, что толпа истолковала по-своему. Она незамедлительно сплотилась в банды с начальником во главе, и таким способом обежала весь город со списками домов, которые следовало ограбить, причём на карте был чётко отмечен точный адрес каждого. Позже говорили, что подобные списки были составлены низко и подло, а толчком к их появлению послужило науськивание народа на реванш дамами из высшего общества. Возможно, всё было именно так, однако ж, мне известно, что Паулина дель Валье вместе с Нивеей отнюдь не способны пасть столь низко, несмотря на всю свою ненависть к сверженному правительству. На деле же случилось ровно наоборот – женщины спрятали у себя дома пару преследуемых семей, пока вне его стен постепенно сходило на нет народное исступление, и возвращалось унылое спокойствие предшествующего революции времени, по которому все так скучали. Ограбление Сантьяго выглядело процессом методическим и, если посмотреть со стороны, даже развлекательным, особенно в глазах так называемой «комиссии». Этот придуманный эвфемизм обозначал сформировавшиеся банды, впереди которых шёл предводитель, звоня в колокольчик и отдавая распоряжения. Среди них были, например, и такие: «здесь можно грабить, но только ничего мне не ломать, ребята», «а вот здесь сохраните мне документы, и только потом поджигайте дом», «а отсюда можете уносить, что только ни пожелаете, и крушить практически всё». «Комиссия» благоговейно выполняла поступавшие сверху распоряжения, а если здесь же оказывались и хозяева, то приветствовали последних, выказывая в их отношении хорошие манеры, а затем старались грабить людей так, будто устраивали радостную гулянку, на которой вели себя точно веселящиеся дети. Бесцеремонно вскрывали письменные столы, доставали важные бумаги и документы частного характера, которые незамедлительно передавали главному. Также не щадили мебель, размахивая топором направо и налево, уносили с собой то, что им нравится, а под конец ещё и обрызгивали стены парафином, чтобы было легче их поджечь. Из определённого помещения, занимаемого в дипломатическом представительстве Аргентины, отстранённый от должности президент Балмаседа слушал гул от царивших на улице беспорядков и, закончив править политический наказ постоянно при этом боясь, что члены его семьи тоже пострадают от ненависти народа, пустил себе пулю в висок. Служанка, принёсшая тем вечером правителю ужин, была последней, кто видел его при жизни. Ведь уже на следующее утро, в восемь часов, прилично одетого президента нашли в его собственной кровати, причём голова покоилась на испачканной кровью подушке. Эта пулевая рана тут же сделала человека настоящим мучеником, и в последующие годы он неизменно считался символом свободы и демократии, личностью, которую уважали даже самые злейшие враги. Как говорила моя бабушка, Чили – страна дурных воспоминаний. За буквально несколько месяцев, что длилась революция, чилийцев умерло в разы больше, нежели за четыре года гражданской войны.
Как только царившие беспорядки достигли своего пика, в доме появился Северо дель Валье. Бородатый и измазанный глиной, он решил отыскать жену, с которой не виделся с января месяца. Мужчина крайне изумился, встретив любимую с ещё двумя детьми, потому что в сумятице революции женщина просто забыла рассказать, что, когда он ушёл, сама уже была беременна. Близнецы хорошели с каждым днём и через пару недель приобрели почти человеческий вид, перестав походить на голубоватые чучела в морщинах, каковыми были при рождении. Нивея подпрыгнула и обвила руками шею мужа, и тогда впервые в жизни мне удалось присутствовать при долгом поцелуе в рот двух влюблённых друг в друга людей. Моя бабушка, временно лишившись рассудка, захотела отвлечь меня от подобной сцены, что, впрочем, ей так и не удалось, поэтому я до сих пор помню ужасное впечатление, которое произвёл на меня известный поцелуй, также отметив собой начало моего пылкого подросткового преобразования. Буквально за несколько месяцев я стала настолько странной, что окружающие больше не узнавали ушедшую в себя девушку, каковой я ныне и являлась. Я чувствовала себя скованной в бунтующем и требовательном теле, которое росло и крепло, страдало и пылало. Мне казалось, будто сейчас вся моя сущность заключалась лишь в растянутом животе, этакой пещере, которую я воображала себе испачканной кровью полостью, где уже начинала бродить какая-то жидкость, и в ней постепенно развивалась абсолютно чужая и ужасная флора. Я не могла забыть очаровательную сцену рожающей на корточках Нивеи при свете свечей, вид её огромного живота, увенчанного выступавшей пуповиной, худые руки этой женщины, крепко вцепившиеся в свисавшие с потолка верёвки. Мне ничего не стоило внезапно заплакать без видимой причины, равно как и страдать, а также мучить окружающих своими притворными истериками неудержимого гнева или же просыпаться на рассвете столь усталой, что у меня не было никаких сил подняться с постели. Сны о детях в чёрных пижамах, становясь более настойчивыми, возвращались всё чаще; и вместе с ними мне грезился нежный мужчина, непременно источающий аромат моря, который окутывал меня своим объятием. Как правило, я просыпалась, вцепившись в подушку и отчаянно желая, чтобы меня хоть кто-нибудь поцеловал так, как целовал свою жену Северо дель Валье. Я просто взрывалась от окружающего меня жара и по-настоящему замерзала изнутри. И совершенно утратила всякое спокойствие, столь необходимое для того, чтобы читать либо заниматься. Вместо чего я бегала по саду, наматывая круги, точно бешеная, тем самым стараясь как-то подавить мучившее меня желание завыть. Я представляла себя погружённой в лагуну, где топтала водяные лилии, одновременно боясь мечущихся там же красных рыбок, являвшихся гордостью моей бабушки. Вскоре я обнаружила самые чувствительные точки тела, которые ласкала тайком, не понимая, отчего подобное считалось грехом, когда меня, напротив, таковые действия скорее успокаивали. Я сходила с ума, как и многие другие девушки, становящиеся, в конце концов, настоящими истеричками, и всё же не осмеливалась заговорить с бабушкой о своём нынешнем состоянии. С Паулиной дель Валье также происходили изменения: в то время как моё тело расцветало, её, напротив, сохло, что сопровождалось загадочными недомоганиями. Их, включая и своего врача, она ни с кем не обсуждала, как всегда оставаясь верной своей теории. Она же заключалась в том, что нужно всего лишь вести себя как подобает и как можно дольше прятать старость, загнав последнюю в угол и не издавая при этом старческих хрипов, вздохов и кряхтений. На неё тяжким грузом давила полнота, женщина страдала расширением вен. К тому же болели кости, не хватало воздуха и приходилось мочиться буквально по капле, иными словами, уже были налицо все те несчастья, о которых я догадывалась по незначительным признакам, но бабушка всё ещё держала подобные неприятности в строжайшей тайне. Сеньорита Матильда Пинеда, как никто другой, помогла мне пережить переходный возраст, но впоследствии полностью исчезла из моей жизни, выгнанная моей же бабушкой. Немного погодя уехала и Нивея вместе с мужем, детьми и няньками, столь же беззаботная и весёлая, как и приехала, оставив после себя огромную пустоту в этом доме. Теперь в нём было очень много свободных комнат и недоставало шума – без неё самой и детей особняк моей бабушки превратился в настоящий мавзолей.
Сантьяго отмечал низложение правительства нескончаемым потоком шествий, празднеств, котильонов и банкетов. Моя бабушка также не оставалась в стороне – она заново открыла дом и попыталась возобновить свою общественную жизнь и известные вечеринки. Однако вокруг стояла столь подавленная атмосфера, что ни сентябрю месяцу, ни даже всей весне, на которую он как раз и выпадал, так и не удалось ничего изменить. Множество мёртвых, бесконечные предательства и кражи лежали тяжким грузом на совести как победителей, так и побеждённых. Мы же стыдились следующего, а именно того, что гражданская война обернулась настоящей кровавой оргией.
Это был поистине странный период моей жизни, моё тело значительно изменилось, душа окончательно расправила свои крылья, и я всерьёз начала задаваться вопросом, кем же, собственно, я была и откуда вела своё происхождение. Встряхнувшим всех моментом стал, пожалуй, приезд Матиаса Родригес де Санта Круз, моего отца, хотя я ещё не знала, что он им был. Я встретила гостя как дядю Матиаса, с которым познакомилась в Европе годами ранее. Уже тогда этот человек показался мне безвольным, но увидев его вновь, я с трудом узнала своего дядю – тот был чуть ли не недокормленным пентюхом в своём инвалидном кресле. Его привезла красивая зрелая женщина пышных форм, похожей на молоко кожей, и одетая в простой наряд из поплина цвета горчицы, а также в видавшую виды шаль, что закрывала плечи. Самой заметной чертой этой дамы был дикий куст спутанных и седых кудрявых волос, к тому же собранных на затылке тонкой лентой. Она вся напоминала собой древнюю скандинавскую королеву в изгнании; ничего не стоило представить женщину на корме судна викингов, плывущего среди глыб векового льда.
Паулина дель Валье получила телеграмму, объявляющую о том, что её старший сын сошёл с корабля в Вальпараисо, и немедленно предприняла меры, чтобы вместе со мной, дядей Фредериком и остальной привычной свитой добраться в порт. Встретить его мы выехали в специальном вагоне, который английский менеджер по железным дорогам любезно предоставил в наше распоряжение. Он весь был обшит полированной древесиной и украшен заклёпками из отшлифованной бронзы, а на местах для пассажиров лежал вельвет цвета бычьей крови. Салон вагона обслуживал персонал, состоящий из двух девушек в униформе, которые относились к нам по высшему разряду, принимая чуть ли не за королевских особ. Мы расположились в гостинице, стоявшей на самом берегу моря, и стали ждать наш корабль, которому полагалось прибыть лишь на следующий день. Мы появились на пристани, выглядев так элегантно, словно присутствовали на свадьбе; и столь непринуждённо я могу заверить в этом любого, потому что в качестве доказательства располагаю фотографией, которую я сама и сделала тогда, на площади, незадолго до того, как пришвартовался корабль. Паулина дель Валье была одета в светлый шёлк с не одним изящно наброшенным газовым шарфом и жемчужными ожерельями. Она носила огромную шляпу с широченными полями, увенчанную пучком перьев, что изящно ниспадали на лоб, и держала над собой зонт от солнца, защищаясь таким способом от излишне яркого света. Её муж, Фредерик Вильямс, выделялся на фоне остальных тем, что был в чёрном костюме, шляпе-цилиндре и с тростью. Я же, напротив, присутствовала здесь вся в белом, с тюлевой лентой в волосах, напоминая собой свёрток ко дню рождения. Вскоре служащие натянули с корабля на землю пешеходный деревянный мост, и капитан лично пригласил нас подняться на борт и сопроводил с особыми почестями до каюты Матиаса Родригес де Санта Круз.
Аманда Лоуэлл оказалась последним человеком, с кем моя бабушка ожидала встретиться лоб в лоб. Удивление от того, что две женщины увидели друг друга именно здесь, со временем перешло в досаду; ведь появление бывшей соперницы впечатлило её куда больше, нежели жалкий вид собственного сына. Разумеется, в те годы я не владела достаточной информацией, чтобы разъяснить себе же странную на первый взгляд реакцию моей бабушки, и поэтому сочла, что та слегка окочурилась от жары. На флегматичном же Фредерике Вильямсе, напротив, при виде Лоуэлл не шевельнулся ни волосок - он поприветствовал даму кратким, но всё же любезным жестом, после чего сосредоточился на том, чтобы удобно усадить мою бабушку в кресло и подать той стакан воды. Матиас же всего лишь наблюдал эту, надо сказать, весьма занимательную сцену.
– Что же делает здесь известного рода дамочка! – пробормотала моя бабушка, когда той, наконец, удалось восстановить дыхание.
– Полагаю, что вам желательно дружески побеседовать в кругу семьи, а я, пожалуй, пойду прогуляюсь, - сказала королева викингов и покинула помещение с непогрешимым достоинством.
– Сеньорита Лоуэлл просто моя подруга, скажем, что она моя единственная подруга, мамочка. Более того, эта женщина сопровождала меня до самого конца, без неё я бы и не смог приехать. Ведь именно твоя так называемая соперница настояла на моём возвращении в Чили, потому как всё же сочла, что для меня лучше умереть в окружении родственников, нежели всеми брошенным в каком-то парижском госпитале, - сказал Матиас на непонятном испанском языке со странным саксонским акцентом. Только тогда Паулина дель Валье посмотрела на него так, будто впервые, и поняла, что от её сына остался лишь покрытый змеиной кожей скелет. Глаза молодого человека остекленели совершенно, оказавшись слишком глубоко вдавленными в глазные орбиты, а щёки стали столь впалыми, что под кожей можно было различить коренные зубы. Поддерживаемый диванными подушками, он склонился в кресле, тщательно укутав шалью свои ноги – в таком виде человек напоминал некоего смущённого и печального старичка, хотя, на самом деле, тому, должно быть, едва ли стукнуло сорок лет.
– Боже мой, Матиас, что с тобой? – придя в ужас, спросила моя бабушка.
– Ничего такого, что нельзя вылечить, мама. Я так понимаю, что нашлись более веские причины, по которым вернуться сюда оказалось столь важным делом.
– Эта женщина…
– Мне знакома вся история, что произошла между Амандой Лоуэлл и моим отцом, даже несмотря на то, что всё случилось тридцать лет назад и к тому же на другом краю света. И вам всё никак не удаётся забыть своё отчаяние по поводу подобной интрижки? Все мы уже в том возрасте, когда пора избавиться от чувств, на деле представлявших собой сущие пустяки, и остаться лишь с тем, что помогает нам жить. И одно из таких понятий, пожалуй, терпение, мама. Я многим обязан сеньорите Лоуэлл, она моя подруга вот уже более пятнадцати лет…
– Подруга? И что всё это значит?
– То, что слышите: подруга. Она мне не сиделка, она мне не жена и уже не любовница. Эта женщина просто сопровождает меня в путешествиях, в жизни вообще и теперь в частности, как то можете видеть и сами, она же будет рядом со мной и при моей смерти.
– Вот только не говори подобным образом! Ты не умрёшь, сынок, здесь мы тебя как следует вылечим, и вскоре ты будешь разгуливать повсюду сильным и здоровым человеком… - уверенно произнесла Паулина дель Валье, но, тем не менее, голос её прервался, и продолжить свою речь женщина так и не смогла.