Портреты словами
Шрифт:
Символические картины гражданской войны создали единственное в своем роде представление.
Из-под моста выплывают на шлюпках военморы. Равномерная стильная гребля. Но вот появляются катера под флагами тех, кто нас блокировал и душил в первое героическое пятилетие. Громадные плети лучей прожекторов хлещут по символическим фигурам врагов. И со всех судов одновременно открывается частый огонь. В небо летят хвостатые ракеты. Молниями вспыхивают огни выстрелов. Юпитера оголяют военные корабли. Благородный серо-лиловый профиль эсминца сияет в черной рамке. Невидимая рука поворачивает жерла. Вспышка и грохот…
Финал – торжество
И постепенно стена Петропавловки, недавно охваченная гигантскими лентами движущихся факелов, вспыхивает широким красным заревом. И из зарева в небо несется с треском и грохотом новый вулкан ракет. Десятки оркестров покрывают лязг трамваев, шумы великого города и исступленные восторги толпы. Гремит победный гимн.
…Прав был поэт – глашатай революции, требовавший, «чтобы грохот был, чтоб гром». Грохот и гром – основные признаки прекрасного, все ярче развивающегося стиля ликования гигантских толп. Город – театр! Народ – актер! С этими лозунгами пришли на октябрьскую улицу первые глашатаи революционного искусства. Эти лозунги актуальны, они жили вчера в реве восторженной толпы, облепившей граниты невской набережной».
В 1932 году в честь 15-летия Октября вновь было организовано массовое действие на Неве. Им руководил режиссер Леонид Трауберг, а я была художником. Не все удалось, но было грандиозно и красиво.
Поездка в Италию. Шестидесятилетие А.М. Горького
1928 год – март. Ленинград. Спешу закончить работу по оформлению спектакля в одном из театров и другие работы, так как собираюсь ехать к Алексею Максимовичу в Сорренто и хочу обязательно попасть туда точно в день его шестидесятилетия – 28 марта. Еду одна, так как мужу не удается получить отпуск по службе.
Узнав о моей поездке, руководство Ленинградского Большого драматического театра просит меня захватить небольшую посылку – подарок Алексею Максимовичу от театра. Я, конечно, соглашаюсь.
В конце марта, в день моего отъезда, мне доставляют на дом огромный пакет из театра. Это корзина из дранки – в ней большой никелированный самовар, испещренный гравированными автографами актеров и работников театра. Самовар упакован в стружку и бумагу.
Что и говорить – подарок обрадует Алексея Максимовича, но размеры его пугают меня. Я везла Алексею Максимовичу скромные подарки: несколько резных китайских фигурок из слоновой кости и зернистую икру, которую в Италии было достать невозможно. Сведущие люди говорили, что икра на таможнях облагается такой пошлиной, что я не смогу ее оплатить, и советовали прятать икру при приближении к таможням в карманы пальто. Я разложила икру в две банки, чтобы уравновесить груз в карманах, и решила поступать, как мне советовали. Неприятно это, но хотелось порадовать друзей.
На германской границе все обошлось благополучно: пакет с самоваром был пропущен, а икра не обнаружена, и вскоре я оказалась уже в Берлине. Но вот поезд подходит к итальянской границе. В вагон входят пограничники и таможенные чиновники, быстро и любезно проверяют у пассажиров паспорта и для проформы бросают
Злясь, тащу распотрошенную корзину и чемодан, посыпая перрон стружкой. Банки с икрой мешают идти и бьют меня по ногам.
В зале таможни меня допрашивают чиновники, уже более высокого ранга, нетерпеливо и издевательски. Заставляют вынуть из корзины самовар, тщательно осматривают, спрашивают, что за вещь и что значат надписи. Владея довольно хорошо итальянским языком, даю подробные разъяснения о самоваре и говорю, что это – подарок Горькому от русских актеров. Имя Горького еще ухудшает положение, и меня спрашивают, чем я докажу, что эту машину нельзя использовать для взрывов. Самовар куда-то уносят, сказав мне: «Aspetta» («Ждите!»).
Наконец появляются чиновники с самоваром, швыряют его мне и говорят, чтобы я поторопилась убрать мусор, взяла мои вещи и бежала в поезд. Добравшись до своего места, я обнаружила, что купе, в котором я ехала, пусто; дальше еду комфортабельно в одиночестве.
28 марта рано утром приезжаю в Неаполь, где меня встречает Максим на мотоцикле, в который гружусь. Максим ведет машину с предельной скоростью, приговаривая на поворотах:
– Держись! Отец велел как можно скорее тебя доставить, и в полной сохранности!
Въезжаем в Сорренто. Мелькают лица знакомых итальянцев, взаимные веселые приветствия. Вскоре мы уже на Капо ди Сорренто. Максим дает гудки. С размаху въезжаем в скрытые ворота виллы «Il Sorita», резкий тормоз, и я вижу веселого, улыбающегося Алексея Максимовича, стоящего в саду у входа в дом.
– Молодчина! Успела-таки ко дню рождения! – говорит он.
Сюда же выбегает Тимоша и наш «всеобщий друг» Ракицкий. Объятия, поцелуи, радость! Поздравляю Алексея Максимовича.
Меня ведут во второй этаж дома, где мне приготовлена комната. Алексей Максимович нетерпеливо помогает мне снять пальто, лукаво улыбаясь, говорит несвойственным ему галантным тоном:
– Разрешите, сударыня, просить вас следовать за мной. Я хочу прежде всего представить вам академика Ферсмана.
Следуя за Алексеем Максимовичем, я думаю: «Странно, что я не слышала в Ленинграде о поездке Ферсмана к Горькому». Выходим на балкон столовой. Алексей Максимович говорит:
– Разрешите вас познакомить… Академик Ферсман…
И я вижу маленькую детскую коляску, в которой сидит незнакомое мне существо с абсолютно голым черепом, толстое, улыбающееся, очень симпатичное и действительно чем-то похожее на Ферсмана. Понимаю, что это вторая внучка Алексея Максимовича, недавно рожденная Дарья. После этого розыгрыша меня отпускают, и я иду привести себя в порядок после дороги. Выхожу в столовую с подношениями, и мы садимся завтракать. Самовар Алексею Максимовичу понравился: