Послание из пустыни
Шрифт:
После того происшествия Иоханан стал искать встреч со мной. Впрочем, он и раньше держался поблизости, чувствуя себя неуверенно, поскольку я ни словом не обмолвился про историю с Амхарой. Я отвечал на его вопросы о погоде, о работе, о том, что читаю, однако сам бесед не заводил. Теперь я был убежден, что он ищет меня с умыслом.
— Этот Товия… почему-то любит работать в одиночку, — опершись о мотыгу и поглядывая на край поля, сказал Иоханан.
— Что ты говоришь? — отозвался я.
— Он редко присоединяется к остальным.
— Может,
— Может, тебе тоже так больше нравится?
Я поднял голову, чтобы заглянуть ему в глаза, но Иоханан отвел их. Внезапно он как бы отстранился от меня — почесал нос, потер глаз, точно хотел вытащить залетевшую туда мошку.
После таких слов мне стало неприятно находиться с ним в одной обители. Интересно, что прежде меня не беспокоило его присутствие рядом. Я целиком отдавался трудам. С удовольствием жал сурепицу, чувствуя, как ее медвяный дух оседает на руках и поднимается к ноздрям, вязал из нее снопы и складывал в поле. Потом перебирался на полшага вперед, в крутой полумесяц тени.
Как прекрасно было бы тут без Иоханана… По утрам, перед восходом солнца, от поля веяло освежающим теплом, слитыми воедино запахами меда, ветра и пота. Но Иоханан вечно торчал сзади и леденил мне спину. Чего он, собственно, хотел?
Он хотел быть в курсе событий. Хотел всем заправлять. При том, что сам был ничтожеством. Он не испытывал страх, а был воплощением страха. Он не испытывал ненависть, а был воплощением ненависти. Надсмотр за всем и всеми был его способом существования, и мне оставалось только пожалеть Иоханана, однако меня раздражали его холодный рыскающий взгляд, его лоснящаяся физиономия с гладкой кожей, его руки, которыми он то и дело потирал лоб или щеки.
Все спины кругом ритмично склонялись к земле, изредка кто-нибудь заводил песню, и ее дружно подхватывали; пели все, даже Товия, один только Иоханан стоял в полный рост и что-то высматривал…
Он был гадок и отвратителен, горче полыни…
Его речи заманивали в силки, затягивали на тебе удавку.
Слова вроде были самые простые:
— Как по-твоему, сегодня не слишком жарко? Как по-твоему, сегодня не слишком сильный ветер?
И все же в них таилась угроза, которой хотелось бы избегнуть.
Ничего нельзя было сказать просто так.
— Сегодня ночью было прохладно.
— Значит, ты не спал?
— Нет, — говорил я и тут же поправлял себя: — Спал, спал. Конечно, спал.
А все потому, что я боялся, как бы Иоханан не проник в каждую щелочку наших мыслей, как бы не стал следить за нами и ночью, когда мы просыпались всего лишь затем, чтобы сходить по нужде. Тогда мы не вольны были бы распоряжаться собой даже в самых малых, самых интимных своих потребностях. Иоханан точно хотел разорвать нашу связь с самими собой, перекрыть путь от руки к орудию, от мысли к действию…
Ночью наши кровати в просторной спальне заливало лунным светом.
Однажды я проснулся от шороха и увидал Товию, который потихоньку выбирался
Товия, однако, не возвращался. Он пришел назад, только когда во мраке ночи загорланил первый петух. Возможно, Товия прилег снаружи, на земле. Помнится, Иоханан в свое время скорчил гримасу, услышав, что нам предстоит спать всем вместе. Кто-кто, а он к этому не привык, и я тогда предложил: выходи вон и заваливайся на теплом песке у стены.
На такое Иоханан не решался.
Товия же не боялся ничего. Я невольно все чаще думал о нем. Он осмелился возражать Иоханану, осмелился показать ему, кто такой Товия. Значит, он что-то собой представляет. Только что? Он выделялся своим одиночеством, своей замкнутостью, но нес это бремя спокойно, не искал избавления от него, не пытался сблизиться ни с кем из нас, иными словами, казался сделанным из другого теста. Он словно отсутствовал здесь. Наутро я прошелся взором по сидевшим за столом, увидел их пустые спросонья глаза, услышал, как они хлебают из мисок молоко, и подумал: «Каждый живет своей жизнью. Здесь скрывается много всякого, идут какие-то приготовления. У каждого из нас свое царство».
Три ночи кряду Товия уходил из спальни. Три ночи кряду Иоханан провожал его глазами. В четвертую ночь он тоже выбрался из постели и на цыпочках пошел следом. Я вскочил и нагнал Иоханана сразу за воротами.
Он удивленно обернулся.
— А, ты тоже не спишь, — сказал я и, раньше Иоханана подойдя к монастырской стене, встал помочиться.
Иоханан присоединился ко мне, но взгляд его шарил по окрестностям.
— Тебе что, не спится?
— А тебе?
Мы стояли напротив друг друга.
— Жарища, — сказал он, продолжая рыскать глазами.
— Это точно.
— Ну, теперь будет легче.
Иоханан нехотя вернулся со мной в обитель. Я больше не заснул; вероятно, он тоже, хотя мне было плевать на него. Я думал о том, кого и что я пытаюсь защищать. Товию или самого себя? А может, право принадлежать себе — несмотря на обеты, данные монастырю? Беспрекословное подчинение. Беспрекословная преданность. Похоже, Товия нарушал эти обеты.
Его присутствие порождало тревогу и разлад с самим собой. Монастырь перестал быть для меня всем миром.
По ночам я теперь мысленно шел за Товией. Шел в другую жизнь, о которой ничего не знал. Я понимал, что за пределами обители живут люди, рассуждающие иначе, чем мы, подчиняющиеся иным законам. Их одиночество и их общность отличались от наших. Были ли они глубже и крепче?
Едва ли. И все же они стали притягивать, соблазнять меня. Иоанн не хотел, чтобы я прятался за монастырскими стенами. Он считал, что мне надо оставаться в миру, тогда как я хотел быть рядом с писаниями, дабы все глубже проникать в них, приближаться к Слову Божию во всей его чистоте и обнаженности.