Послание из пустыни

Тунстрём Ёран

Когда Иоанн попробовал подойти к постели, Елисавета обрушилась на него с кулаками. Он уворачивался, пытаясь поймать ее взгляд.

Снова, и снова, и снова.

Елисавета не узнавала его. Она не видела в комнате никого, кроме рыбы. Словно сама родила не живого человека, а эту рыбину.

Словно ее жизнь прошла напрасно и Елисавета только что пробудилась от чудесного сна. И лишь там, во сне, сумела родить человека.

Достучаться до нее было невозможно.

— Матушка, милая! — взывал Иоанн. — Что я наделал?! Пожалуйста, откликнись!

Но она не откликалась.

Когда

вернулся Захария, мы все еще стояли у стены. Он посмотрел сначала на сына, потом на меня. Увидел затихшую рыбину, к блестящей чешуе которой прилипли песок и пыль.

— Что случилось?

— Это я виноват, отец. Я ее напугал. Теперь она не узнаёт меня…

Тогда Захария подошел к постели и рухнул на колени, хотел погладить Елисавету по лбу. Она оттолкнула и его. Он взял жену за руки и крепко прижал к груди.

— Благодарю Тебя, Боже, что отпустил нам столь долгий срок вместе. Жизнь наша была исполнена радости. Забери и меня поскорее в пределы Твои, Господи.

Положив ладонь на голову Иоанна, Захария благословил его и вышел из комнаты.

Мы молчали. В дверь, бия крылами, забежала курица, однако тут же унеслась прочь.

— Елисавета скоро поправится, Иоанн, — сказал я, но он покачал головой:

— Нет, ей уже не выздороветь. Слышал, что сказал отец? Он в таких делах разбирается. А теперь пойдем отсюда, я больше не могу.

После комнатного мрака свет ослепил нас. Перед глазами запрыгали черные пятна. Иоанн шел, потупив взгляд в землю.

— Ты напрасно упрекаешь себя, Иоанн.

— Почему отец не захотел слушать? Это я виноват. Мой грех. Я… я убил ее.

— Ну что ты. Она жива.

— Жива. Разве это жизнь, Иисус? Сидит и никого не узнаёт. Может, даже ненавидит, а? Надо же, испугал человека до смерти. Как я это перенесу? Она забыла прошлое, забыла все, что придавало смысл ее жизни… она сама так говорила.

У меня на языке вертелись фразы, которыми принято утешать в подобных случаях. Она поправится. Она все вспомнит. Это чистая случайность. Но кому легче от таких фраз? И не мешают ли они истинной близости друг с другом?

— Почему отец не захотел наказать меня?

— Отец? Наказать? К наказаниям прибегают только трусы.

— Может, ты и прав. Захария не трус. Все равно это будет преследовать меня до конца моих дней.

Я не сказал, что это будет преследовать и меня. Ведь я был рыбой, сброшенной с ее груди.

У нас с Иоанном появилась общая тайна, которая повлияла на нас обоих. В то утро мы распростились со многим из своего детства. Нашим играм словно подрезали крылья. Мы более не пытались тянуться вовне, а обращали взор в землю или вовнутрь себя. Хотя тела наши проявляли законное желание высунуться наружу, мы не давали им воли. Мы были захвачены водоворотом мыслей, выразить которые нам не хватало слов. Над Геннисаретским озером тучей нависло чувство вины. Ветер, трепавший кроны деревьев, напоминал о ней же. Мы не замечали ползавших по ногам муравьев, не слышали доносившихся издали рыбацких разговоров; все, что прежде радовало нас, теперь представало в самом мрачном свете.

* * *

Мне

было удивительно, что Елисавета никак не умирает.

Когда я появился у них спустя несколько месяцев, она по-прежнему сидела безучастная, с бессильно опущенными руками и застывшей на губах чудаковатой усмешкой.

— Сам видишь, она и не думает поправляться, — угрюмо глядя на меня, сказал от дверей Иоанн.

Захария стоял возле ложа и кормил жену, успокаивая ее помрачившийся рассудок ласковыми словами. Затем он подхватил Елисавету на руки и вынес в поле, помог справить нужду. Он вымыл ее, расчесал серебристые волосы, украсил поздними осенними цветами.

Иоанн даже не осмеливался подходить к матери.

Мне стало больно, когда я это заметил, но что я мог поделать?

Мы с Иоанном были схожи фигурой. Форма головы тоже совпадала, только волосы у него были жестче моих.

Однажды я намазал себе волосы салом, втер в них песок с хвоей и расчесал.

Иоанн и Захария пошли вечером в синагогу, а я остался дома. С наступлением сумерек я прокрался к Елисавете. Она спала. И лежала точно в такой позе, как в тот злосчастный день. Я долго колебался.

Наконец медленным шагом подошел к ее постели и осторожно положил голову Елисавете на грудь. Я затаил дыхание, но она словно не чувствовала тяжести и продолжала дышать, пусть даже едва слышно, ведь жизнь в Елисавете еле теплилась, хотя и умирать ей, видно, срок не пришел.

Чуть погодя я нащупал ее руку и провел ею по своей голове. Рука застыла на том месте, где я ее отпустил, — будто мертвая.

Не знаю, сколько времени это продолжалось — несколько мгновений или часов. Меня почему-то растревожило биение ее сердца, доходившее до моего слуха сквозь тонкие грудные оболочки. Внезапная мысль: я никогда не лежал так у материнской груди. И вообще ни с кем не был так близок. Бывает, достаточно одного мига, чтобы запомнить ощущение навсегда. Мы ведь живем от искры к искре, которые зачастую стоят многих дней и лет. Такой миг равноценен долгим странствиям по свету.

Наверное, я почти заснул, когда Елисавета вдруг дернулась… и погладила меня по голове. Потом замерла… и снова заворочалась, робко, опасливо.

— Иоанн?.. — прошептала она.

— Да.

— Значит, ты существуешь, Иоанн…

— Спи, матушка. Спи.

Она откинулась обратно на постель, ее руки обнимали меня в темноте.

Не знаю, что было наутро. Когда я увидел Иоанна, он сидел в лодке, болтая ногами и всплескивая воду. Я уже собрался позвать его домой и рассказать, что Елисавета снова признала его, как вдруг он стряхнул с себя привычную мрачность.

— Мы выходим в море.

Дул крепкий северный ветер, озеро было подернуто белыми барашками, над Моавитскими горами нависла туча.

Я понял, что Иоанн хочет бросить вызов северяку. Этому мальчишке вечно надо преодолевать сопротивление, он не ощущает жизнь во всей полноте, если с кем-то не борется. Я кивнул: до вечера далеко, расскажу за ужином.

Старик, которому принадлежала лодка, только посмеялся над Иоанном:

— Конечно, бери, хотя на улов при таком ветре можешь не рассчитывать.