месяц цинковый смотрит в окноодноглазый сквозь зимнюю тьмустолько всякого сочиненоа зачем до сих пор не поймудобросовестной смерти залогфеникс нет городской воробейистлевающий друг-каталогдетских радостей взрослых скорбейпомотаю дурной головойзакрывая ночную тетрадьжизнь долга да и мне не впервойпутеводные звёзды терятьмесяц медленный в тёмном окневсё нехитро чудесно старои молчит астронавт на лунесловно нищий в московском метро
«Уеду в Рим и в Риме буду жить…»
Уеду в Рим и в Риме буду жить,какую-нибудь
арку сторожить(там много арок – всё-таки не Дрезден),а в городе моём прозрачный хрустснежка, дом прежний выстужен и пуст,и говорит: «Хозяева в отъезде»автоответчик, красным огонькомподмигивая. Рим, всеобщий дом!Там дева-мгла склоняется над книгойисхода, молдаван, отец семье,болтает с эфиопом на скамье,поленту называя мамалыгой.Живущий там – на кладбище живёт.Ест твёрдый сыр, речную воду пьёт,как старый тис, шумит в священной роще.Уеду в Рим, и в Риме буду петь.Там оскуденье времени терпетьне легче, но естественней и проще.Там воздух – мрамор, лунные лучигустеют в католической ночи,как бы с небес любовная записка…А римлянин, не слушая меня,фырчит: «Какая, господи, херня!Уж если жить, то разве в Сан-Франциско».
«Побыв и прахом, и водой, и глиняным…»
Побыв и прахом, и водой, и глинянымболваном в полный рост, очнуться вдругмлекопитающим, снабжённым именеми отчеством. Венера, светлый дух,ещё сияет, а на расстоянии,где все слова – «свобода», «сердце», «я» —бессмысленны, готовы к расставаниюеё немногословные друзья.Ты говорил задолго до Вергилия,на утреннем ветру простыл, продрог,струна твоя – оленье сухожилие,труба твоя – заговорённый рог.Побыв младенцем и венцом творения —отчаяться, невольно различатьлиловую печать неодобренияна всём живом и тления печать.Жизнь шелестит потёртой ассигнацией —не спишь, не голодаешь ли, Адам?Есть многое на свете, друг Горацио,что и не снилось нашим господам.
«У каждого, братия, свой талант…»
У каждого, братия, свой талант,и счастья – как из ведра.Проворовавшийся интенданттоже хотел добра,когда полковнику гнал пургу,не ведая, что творит,когда по ночам продавал врагупорох, хлор и иприт.Известно, что бывает в такомслучае: полный абзац.Звенят железом, скрипят замком,ведут на пустынный плац.Молчит священник. Поздно рыдать!Бледна звезда в синеве.Беда. И пенсии не видатьбездомной его вдове.
«Зачем я пью один сегодня? Как тридцать восемь лет назад…»
Зачем я пью один сегодня? Как тридцать восемь лет назад,вонзаясь в воздух новогодний, снежинки резкие скользят,всё лучшее даётся даром, и пусть блуждает вдалекеюнец гриппозный по бульварам с бутылкой крепкого в руке.Пылай, закат – в твоём накале, неопалимая, долгажизнь. По зеркальной вертикали плывут хрустальные снега.Сто запятых, пятнадцать точек, бумаги рваные края —и кажется – чем мельче почерк, тем речь отчётливей моя.Зачем орфей в ночном аиде щадил обложенный язык,когда в тревоге и обиде к ручью подземному приник?Спит время: на огне окольном охрипших связок не согреть —лишь агнцам, ангелам спокойным январским пламенем гореть.
4 января 2007
«Не спеши: приглядись к бесполезным облакам. Кто же их рисовал…»
Не спеши: приглядись к бесполезным облакам.Кто же их рисовали пускал по отлаженным безднам? То ли ласточка, то ли нарвалпроплывает, то – щука горбатая. Если мир наши впрямь нехорош,он чреват непомерной расплатою: не спасёшься,а просто умрёшь.Уверяют, что если вглядеться, как в питона —праматерь в раю,различишь наверху своё детство, свою старостьи юность свою.Сколько
чаши такой ни подслащивай – всё горька,словно горный бальзам.Не узнать со спины уходящего – как по камешкам,по облакам.Тот, кто жизнь разрывает и вяжет, кто за нас воссиял и воскрес,обернётся и ласково скажет: вот животные средних небес.Вам – Икар воскокрылый, и карий глаз, лишь пар,только горестный хмель.Не понять этих временных тварей вам,растениям нижних земель.В небесах одиноко и сиро, а земля, парадиз для иных,лишь развалины верхнего мира, отражённые в водах ночных.Не тебе одному он советовал, посылал фиолетовый свет…Ты ведь знаешь – для господа этогони пространства, ни времени нет.
«Вольно зиме-заочнице впотьмах…»
Вольно зиме-заочнице впотьмахпроситься на руки, отлынивать, лениться,обменивать черёмуховый взмахна пленный дух полыни и аниса,и если так положено во сне —пускай скулит звезда сторожевая,пока учусь безмолвствовать, женепревратности любви преподавая.Но легче мне: я знаю слово «мы».Немного нас, лепечущих и пьющих,с копьём неповоротливым из тьмына всадников безглазых восстающих, —и не трудней освоить нашу речь,её напор, зернистый и соборный,чем земляное яблоко испечьв летучем пепле жизни беспризорной.
«Скучай, скучай, водица ледяная по реченьке, текущей без забот…»
Скучай, скучай, водица ледяная, по реченьке,текущей без забот.Грек, мой сосед, гармонии не зная,по вечерам анисовую пьёт.Владелец странной лавки по дороге в аптеку,для кого содержит онсвой пантеон? Кому сегодня боги(читай: Арахна, Марсий, Актеон)нужны? Как хлипки эти малолетки, как трогательнаэта нагота!Не мрамор, нет, старательные слепки,в телесный цвет раскрашены… И таохотница, которая бежала сквозь лес ореховый,оленям бедным вслед,и тот, хромой друг жаркого металла,и те, кого в природе больше нет, —малы, что запонки, и, как младенцы, зябки, —в краях, где крот базальта не грызёт,лишь гипсовый Гадес в собачьей шапке,смеясь, вдыхает царственный азот.
«И забывчив я стал, и не слишком толков…»
И забывчив я стал, и не слишком толков,только помню: не плачь, не жалей,пронеси поскорее хмельных облаковнад печальной отчизной моейи поставь мне вина голубого на стол,чтобы я, от судьбы вдалеке,в воскресенье проснулся под южным крестомв невеликом одном городке,дожидался рассвета и вскрикивал: «Вонпервый луч!» Чтобы плыл вместо словугловатый, седеющий перезвонкатолических колоколов.Разве даром небесный меня казначейна булыжную площадь зовётперед храмом, где нищий, лишенный очей,малоросскую песню поёт?
«…что же встретится мне в переулках сухих, допотопных?..»
Ю. К.
…что же встретится мне в переулках сухих, допотопных?То ли скрученный лист, недоправленный мой черновик,то ли друг-истопник, сочиняющий свой пятистопник,нечто вроде «я памятник так себе и не воздвиг»?Что услышится мне? Вероятно, эолова арфа(как напыщенно! Попросту – мартовский ветер в щеляхдеревянных заборов насвистывает от азартаи свободы). И Молоха перебивает Аллах —в четверть голоса. Давнее время. Ещё имне скликать свои рати, твердя: «стала жизнь веселей»и суля беспроцентный заём безымянным героямэлектронных торгов, гор чеченских, ливанских полей…Хорошо. Обветшалым мехам не поможет заплатка,да и рожь на булыжнике не прорастает. Итак:декаденты мои, как вам было печально и сладкодо войны! Как сквозь благоуханный табакрассуждалось о вечном, о царстве Любви и Софии!Не смешно. Я ведь тоже успел позабыть, идиот,что чернеют весною снега, что на каждой стихиичеловек – сами знаете кто и куда, ослеплённый, бредёт.