В сонной глине – казённая сила,в горле моря – безрогий агат,но отец, наставляющий сына,только опытом хищным богат.Обучился снимать лихорадку?Ведать меру любви и стыду?Хорошо – шаровидно и сладко,словно яблоку в райском саду.Пожилые живут по науке,апельсиновой водки не пьюти бесплатно в хорошие рукилупоглазых щенков отдают.Да и ты, несомненно, привыкнешь.Покаянной зимы не вернёшь,смерть безликую робко окликнешь,липкий снег на губах облизнёшь.Это – мудрость, она же чреватачастным счастием, помощью отнеулыбчивого гомеопата,от его водянистых щедрот.И, под скрип оплывающих ставенопускаясь в бездетную тьму,никому ты, бездельник, не равен,разве
только себе самому.
«Птичий рынок, январь, слабый щебет щеглов…»
Птичий рынок, январь, слабый щебет щеглови синиц в звукозаписи, такпродолжается детская песня без слов,так с профессором дружит простак,так в морозы той жизни твердела земля,так ты царствовал там, а не здесь,где подсолнух трещит и хрустит конопля,образуя опасную смесь.Ты ведь тоже смирился, и сердцем обмяк,и усвоил, что выхода нет.Года два на земле проживает хомяк,пёс – пятнадцать, ворона – сто лет.Не продлишь, не залечишь, лишь в гугле найдёшьвсякой твари отмеренный век.Лишь Державин бессмертен, и Лермонтов тож,и Бетховен, глухой человек.Это – сутолока, это – слепые глазатрёх щенят, несомненно, иноймир, счастливый кустарною клеткою, затонкой проволокою стальной.Рвётся бурая плёнка, крошится винил,обрывается пьяный баян, —и отправить письмо – словно каплю чернилуронить в мировой океан.
«Любовь моя, мороз под кожей!..»
Любовь моя, мороз под кожей!Стакан, ристалище, строка.Сны предрассветные похожина молодые облака.Там, уподобившийся Ноюи сокрушаясь о родном,врач-инженер с живой женоюплывут в ковчеге ледяном,там, тая с каждою минутой,летит насупленный пиит,осиротевший, необутыйна землю смутную глядит —лишь аэронавт в лихой корзине,в восторге возглашает «ах!»и носит туфли на резинена нелетающих ногах,и все, кто раньше были дети,взмывают, как воздушный шар,как всякий, кто на этом светенебесным холодом дышал.
Ночь. Зима занавесила, стёрла трафаретное «Выхода нет»,где мое трудоёмкое горло излучало сиреневый свет.Человече, искатель удачи! Мы по-прежнему йодом и льдомлечим ссадины; прячась и плача, драгоценные камни крадёмдруг у друга; любимых хороним, да и сами,живой чернозём,норки узкие жвалами роем, изумрудные кольца грызём.Спи, прелестница, плавай под ивой.Я не рыцарь на чёрном коне.Снежный ветер – архивный, ревнивый —кружит сонную голову мнеи свистит, подбивая итоги, призывая мгновение: «стой!»,чтобы я, утомленный с дороги,бросил камешек свой золотойу порога, вздохнув: далеко ты затерялся —песчинкой в пыли,тусклой бусинкой из терракоты,обожжённой могильной земли.
«Мой земноводный Орион за облаками схоронён…»
Мой земноводный Орион за облаками схоронен,и пусть. Оставшийся недолог.Ещё сияет сквозь метель серебряная канительна иглах выброшенных ёлок,но Рождество и Новый год уже прошли, как всё прейдёт;знать, вечен разве представительахейских склочников-богов, читай – ремёсел и торговголенокрылый покровитель.Шарф клетчатый, ушанка из Шанхая, взгляд – вперёд и вниз,пищит в руке мобильник алый.Он счастлив: бойкое свистит, над мостовой легко летитна зависть лире и вокалу.Подумаешь! Я тоже пел, хоть и неточно; я скрипелжелезным перышком начальными будущее зрил насквозь; единственно – не довелосьцарить над городом случайным.Но страшно жить в стране теней, неспешно сращиваясь с ней,и елисейскими лугамибрести по снегу, торопя жизнь, повторяя про себя:я веровал, но мне солгали.Зима от робости бела. Стакан на краешке стола.Что было сила – стало слабость.Осклабясь, выпивший поэт твердит погибшему вослед:Лаос, Онега, Санта-Клаус.
«El condor paso. Где же ты, душа любви и нищеты…»
El condor paso. Где же ты, душа любви и нищеты,василеостровская дева —лимитчица? Должно быть, там, где полночь хлещет по листамплатана мокрым снегом. Древо,обряд языческий творя с нетвёрдым мёдом января,к земле склоняется спросонок,и в визге дворницких лопат часы глухие плохо спят,скрипя зубами шестерёнок.Четырёхструнная,
сыграй, пообещай мне страшный рай,булавку в мышце, мраз по коже…Зачем кондор, чужой орёл, свою голубку поборол,взыскуя музыки, не схожейни с чем? Где ты? Где мы с тобой? Сквозь купол чёрный, ледяной,разрезанный, как бы живаяжизнь, льётся бездна, звёзд полна, где наши тени дотемнамолчат, мой Бог, не узнаваядруг друга, где разведено моё привычное виноводой и солью; плещут перьяразбойника чилийских Анд, ценой всего в один талант,в один обол, в одно похмелье…
«Сникнет ярость, выйдет дерзость…»
Сникнет ярость, выйдет дерзость,а взамен придётнебогатая поверхностьподмосковных вод.Эти омуты да ивы,как пастух – овец,созерцает терпеливосумрачный мудрец.Он ни слова не уронит,потерял он счётдням, и мир потустороннийперед ним течёт.То пескарь при виде щукивздрагивает вдруг,и воздел бы к небу руки —только нету рук,то пупырчатая жабавыглянув на свет,воспарить душой могла бы,только крыльев нет.Позабудь про долю рабью,про свои года.Тёплой праздничною рябьюморщится вода —это дар, твой дар убогой,ускользает онводомеркой босоногойпо ручью времён.
«Власть слова! Неужели, братия?..»
Власть слова! Неужели, братия?Пир полуправды – или лжи?Я, если честно, без понятия,и ты попробуй, докажиодну из этих максим, выторгуйотсрочку бедную, ожоглизни – не выпевом, так каторгойещё расплатишься, дружок.И мне, рождённому в фекальнуюэпоху, хочется сказать:прощай, страна моя печальная,прости, единственная мать.Я отдал всё тебе, я на зелёный столвсё выложил, и ныне самс ума сошёл от той влюблённости,от преданности небесам.Не так ли, утерев невольнуюслезу, в каморке тёмной встарьчитала сторожиха школьнаяроман «Как закалялась сталь»и, поражаясь прозе кованой,в советский погружалась сон,написанный – нет, окольцованныйорденоносным мертвецом.
«Доцент бежал быстрее ланей…»
Доцент бежал быстрее ланей,быстрей, чем кролик от орла,стремясь к потешной сумме знаний,чтоб жизнь согласная текла.Он подходил к проблемам строго,любил районного врачаи мучил павловского дога,ночами формулы уча.Я тоже раньше был учёный,природе причинял урон,и плакал кролик обречённый,мне подставляя свой нейрон,и зрел на мир, где нет удачи,покрытый смертной пеленой,а я в мозги его крольчачьиланцет засовывал стальной.Вещает мне Господь-учитель:пусть не страдалец, не мудрец,но будь не просто сочинитель,а друг растерзанных сердец.Как жалко зайца! Он ведь тожебывал влюблён, и водку пил,и куртку натуральной кожис вчерашней премии купил.Цветков! Мой добрый иностранец!Ты мыслью крепок, сердцем чист.Давно ты стал вегетарьянец и знаменитый атеист.Ужели смерть не крест, а нолик?О чём душа моя дрожит?Неужто зря злосчастный кроликв могилке глинистой лежит?
«Если хлеб твой насущный чёрств…»
Если хлеб твой насущный чёрств,солона вода и глуха бумага,вспомни, сын, что дорога в тысячу вёрстначинается с одного шага,и твердит эту истину доживающий до седин,пока его бедная кошка, издыхая, кричит своё «мяу-мяу»,напоминая, что ту же пословицу обожал одинтолстозадый браток – уважаемый председатель Мао.Кто же спорит: по большей части из общих местсостоит. Да, курсируем между адом и раем,погребаем близких, штудируем роспись звёзд,а потом и сами – без завещания – помираем.И подползаем к Господу перепуганные, налегке,чуждые как стяжательству, так и любви, и военной глории.Если хлеб твой насущный черств, размочи его в молокеи добавь в котлету. Зачем пропадать калории.Вот дорога в тысячу ли, вот и Дао, которого нет,вот нефритовое предсердье – так что же тебе ответилкозлобородый мудрец? Не юродствуй, сынок, не мудри, мой свет:покупая китайскую вещь, бросаешь деньги на ветер.