После бури. Книга первая
Шрифт:
Вот Корнилов и удивлялся этому самообладанию, удивлялся не столько блестящему, изящному, изысканному тексту написанному, сколько ненаписанному. Который вот он — виден и слышен, чувствуется на ощупь, а все-таки не написан!
Нет, наши классики, наши русаки так никогда не умели, те уж если рыдать, так рыдать, а проклинать, так проклинать!
Вот и он, Корнилов, да если бы он обладал этакой-то виртуозностью, этакой независимостью от людей, когда ни один человек не может тебя ни в тюрягу посадить, ни к допросу привлечь, ни куска хлеба лишить, ни прошлое твое тебе припомнить, ни будущее загородить —
И тут он погиб бы запросто, великий писатель Корнилов.
А вот Боря с Толей — не только не погибли, а были людьми, и не только людьми, но и людьми великими...
Где-то, когда-то, а припомнить — опять-таки в двухкомнатной своей квартирке на Пятой линии Васильевского острова, конечно, там, Корнилов читал Бернарда Шоу и Анатоля Франса, студенческие были времена и приват-доцентские. Корнилов и тогда удивлялся их уму, но это значило, прежде всего, что он удивлялся уму человечества — вот чего оно может достигнуть, вот каких высот и благородства, а истинная высота благородна, не так ли? — полагал в те времена Корнилов... Любая высота — сиятельна, любая — перспективна и желательна, на то она и высота!
Тогда Корнилов читал Шоу и Франса благоговейно страницу за страницей, не загадывая и не опасаясь того, что вот сейчас, сию минуту то ли один из них, то ли оба сразу не выдержат, поддадутся соблазну, чувство меры им изменит...
Теперь ожидание ошибки великих людей заставляло Корнилова изнывать от нетерпения — вот на следующей странице, вот еще через одну и случится!
Не случалось, и Корнилов испытывал разочарование, которое испытал бы, наверное, УУР, если бы, допрашивая Корнилова с пристрастием, выясняя его «социальное лицо», он так ничего и не выяснил бы. Записал бы в протокол допроса, что, дескать, так и так: кто-то из веревочников чем-то тяжелым стукнул по башке гражданина Корнилова, на том бы и кончил...
Просто-то как! Ясно! И как справедливо это было бы со стороны УУР! Да только кто это вправе, будучи в здравом уме и в твердой памяти, рассчитывать на справедливость?! И чтобы хоть несколько утешиться, Корнилов с еще большим нетерпением ждал той страницы и строчки, на которой то ли Боря, то ли Толя поскользнутся, вдарятся носом о землю!
Не дождался.
Не дождавшись, окончательно рассердился, рассердившись, перешел с ними вроде бы на «ты», стал обращаться к ним фамильярно — «Боря», «Толя», да как бы еще и не фамильярнее.
— Значит, вот какое дело! — обратился он к ним.— Там у вас — у вас! — на берегах Темзы и Сены — пейзаж известно какой: дом выдержанной архитектуры — к другому дому выдержанной архитектуры, один отель — к другому отелю, один офис к другому офису, и вот вам стиль улицы, стиль города, да как бы и не всех городов.
И парки с подстриженными газонами.
И леди, и м-ме с собачками на поводках.
А Пемза и Сена в одинаковых гранитных берегах и переполнены всякого рода плавучими средствами и мостами самых разных конструкций и названий, преимущественно исторических.
Одним словом, всюду стиль, всюду он... В том числе и в собственных ваших высокохудожественных произведениях, само собою разумеется. Ну, а теперь представьте себе, что стиля вокруг вас нет?» Никакого, а есть Та и эта Стороны?! На этой Стороне — деревянные домишки, но не в улицу, потому что то тут, то там они прерываются желтыми песками, из которых торчат черные, как антрацит, и, кажется, все еще горячие головешки — следы страшного пожара, учиненного, к вашему — к вашему! — сведению, главным брандмейстером города.
Газонов тоже нет, неизвестно жителям, что это такое, так же едва ли известно и что такое собачьи поводки, какой это предмет, какого назначения...
Кобели и суки предаются здесь утехам где придется, гуляя где вздумается, особенно густо — на базарной площади между торговыми рядами, здесь они поглядывают, где бы чего бы стянуть, сожрать, затем вовремя убежать, оставшись целыми, а если поовезет, то и невредимыми.
Если же кобели находятся при доме своего хозяина, так они непременно на цепях, середины здесь нетлибо полная свобода, либо — железная цепь, и когда случится, что черный или пестрый, чаще все-таки черный кобель, сорвется вместе с цепью на волю и ударится, поднимая ею пыль и звон, со двора во двор, из переулка в переулок, из квартала в квартал, то всяк живой спасается тогда, как может. Такой пейзаж.
Пейзаж этой Стороны.
Что касается Стороны Той, то я бы сказал вам, Боря и Толя, что пейзажа там нет, а есть только пространство, есть Та Сторона, больше ничего.
Иногда пространство туманно, иногда бескрасочно даже как будто безвоздушно, иногда покрыто водами, иногда — снегами, иногда сизой зеленью тальников и облепихи.
Это — как придется, в зависимости от времени года, когда вздумается прийти весне и осени, а приходят они сюда по собственному разумению то на месяц раньше срока, то на два позже.
Такой здесь Земной шар, такая Европа в Азии, такая Азия в Европе.
И вот бы, вот бы поглядеть на вас, Боря и Толя, какой бы вы стиль избрали здесь, на границе Той и этой Стороны? Ведь все на свете писатели, даже такие независимые, как вы, Боря и Толя, обязательно вписываются в окружающий мир, а во что вписались бы вы здесь? В Ту или в эту Сторону? Какую бы вы придали здесь интонацию своим произведениям? Какое применили бы остроумие? Изящество? Изыск — какой?
Пространства включили бы в свои произведения — какие?
Время — какое?
Время здесь, Боря и Толя, тоже беспредельное: социализм двадцатого века с новейшими его учреждениями — и средневековые Веревочные заимки, Верхняя и Нижняя, выбирайте что хотите, отрабатывайте принципы выбора!
Отработали, выбрали? Окончательно? Между тем и другим?
Ну, а после того, как выбрали,— нэпа не хотите ли? То-то... Вот какой кукиш!
Кроме того, Корнилов не удержался, спросил: известно ли Боре и Толе такое имя — Достоевский?
Боря и Толя, разумеется, обиделись, Корнилов, чтобы сгладить неловкость, пустился в рассуждения, что, мол, не где-нибудь, а именно в этих приблизительно краях были написаны «Записки из Мертвого дома» и что, по его мнению, не будь у автора возможности написать «Записки», не написал бы он ни «Преступления и наказания», ни «Бесов», ни многого другого...