После всего: Стихи 1920-1942 гг.

Кнорринг Ирина Николаевна

«Сбываются сны роковые…»

Зачем меня девочкой глупой От страшной родимой земли, От голода, тюрем и трупов В двадцатом году увезли?

Сбываются сны роковые, Так, видно, уж мне суждено — Америка — или Россия — О Боже, не все ли равно? За счастьем? Какое же счастье? Ведь, молодость вся прожита. Разбилась на мелкие

части О маленьком счастье мечта. Так кончилось все. Неужели Сначала весь нищенский путь? Без веры, без смысла, без цели, С последней мечтой — отдохнуть. …От голода, тюрем и стонов, От холода бледной зимы, От грузных ночных авионов Среди напряженнейшей тьмы… И снова дорогой унылой Нас гонит нужда и тоска, Сгребая последние силы Для третьего материка… 1940, октябрь. Париж

«Войной навек проведена черта…»

Войной навек проведена черта, Что было прежде — то не повторится. Как изменились будничные лица! И все — не то. И жизнь — совсем не та. Мы погрубели, позабыв о скуке. Мы стали проще, как и все вокруг. От холода распухнувшие руки Нам ближе холеных, спокойных рук. Мы стали тише, ничему не рады, Нам так понятна и близка печаль Тех, кто сменил веселые наряды На траурную, черную вуаль. И нам понятна эта жизнь без грима, И бледность просветленного лица, Когда впервые так неотвратимо, Так близко — ожидание конца. 1941, январь Париж (Из сборника «После всего», 1949)

«Просыпались глухими ночами…»

Просыпались глухими ночами От далекого воя сирен. Зябли плечи и зубы стучали, Беспросветная тьма на дворе. Одевались, спешили, балдели И в безлюдье широких полей Волочили из теплой постели Перепуганных, сонных детей. Поднимались тропинками в гору, К башмакам налипала земля, А навстречу — холодным простором — Ледяные ночные поля. В темноте, на дороге пустынной, Зябко ежась, порой до утра, Подставляя озябшую спину Леденящим и острым ветрам… А вдали еле видимый город В непроглядную тьму погружен. Только острые башни собора Простирались в пустой небосклон. Как живая мольба о покое, О пощаде за чью-то вину. И часы металлическим боем Пробуравливали тишину. Да петух неожиданно-звонко Принимался кричать второпях. А в руке ледяная ручонка Выдавала усталость и страх… …Так — навеки: дорога пустая, Чернота неоглядных полей, Авионов пчелиная стая И озябшие руки детей. 1941, январь Париж (Из сборника «После всего», 1949)

«Умеренный, твердый, железный…»

Под снегом холодной России, Под знойным песком пирамид…

М.Ю. Лермонтов

Умеренный, твердый, железный, Презревший лишенья и страх, Взлетающий в звездные бездны, Ныряющий в темных морях, Еще — победитель-удачник — («Куда только мы ни зашли!») Немецкий мечтательный мальчик Гуляет но карте земли. Он так подкупающе молод, Так бодро шагает вперед, Неся разоренье и голод Повсюду, Куда ни придет. Его на бульварах Парижа Так радует каждый пустяк: Он губы застенчиво лижет, Косясь на французский коньяк. У пестрых витрин магазинов Часами стоит, не идет, Совсем по-ребячьи разинув Свой красный, смеющийся рот. А завтра, послушный приказу, С винтовкой на твердом плече Пойдет… и не бросит ни разу Простого вопроса: «Зачем?» Зачем ему русские вьюги? Разрушенные города? На севере или на юге — Везде — непременно — всегда? Зачем ему гибнуть и драться Среди разрушений и бед, Когда за плечами лишь двадцать Восторгом обманутых лет? Неужто такая отрада — Недолгих побед торжество? Ведь запах смолы из Шварцвальда Уже не коснется его. И над безымянной могилой Уже не поплачет никто. Далекий, обманутый, милый… За что? 1942, 18 января

«В открытом окне трепетали холодные звезды…»

Сияла ночь…

А. Фет

В открытом окне трепетали холодные звезды. Скользили, клубясь, над зигзагами крыш облака. Был гулом моторов насыщен томительный воздух, И мягкие взрывы, как гром. И сжималась рука. Сверкающий луч опоясывал небо сияньем, Назойливо шарил и снова соскальзывал прочь, И, камень за камнем, огромные серые зданья Беспомощно рушились в истинно звездную ночь. В глубоких подвалах не спали усталые люди, Над городом темным сияла бесстрастная твердь. И в звездное небо громоздкие дула орудий Со злобой плевали тяжелую, страшную смерть. 1942

«Темнота. Не светят фонари…»

Темнота. Не светят фонари. Бьют часы железным боем где-то. Час еще далекий до зари, Самый страшный час — перед рассветом. В этот час от боли и тоски Так мучительно всегда не спится. Час, когда покорно старики Умирают в городской больнице. Час, когда, устав от смутных дел, Город спит, как зверь настороженный, А в тюрьме выводят на расстрел Самых лучших и непримиренных. 1942 (Из сборника «После всего», 1949)