Последнее искушение Христа (др. перевод)
Шрифт:
Иисус улыбнулся и раскинул руки.
— Люди, — начал он дрожащим, еще не уверенным голосом, — простите меня, если я буду говорить иносказаниями. Я простой безграмотный человек, нищий и презираемый, как и вы. Мое сердце полно, но язык беден. Я открываю уста, и помимо моей воли слова складываются сами. Простите, но я буду рассказывать вам притчи.
— Мы слушаем, сын Марии, — раздались крики, — мы слушаем.
Иисус продолжил.
— Сеятель вышел засеять свое поле, и когда он бросал свои зерна, одно упало на дорогу — прилетели птицы и склевали его.
Все молчали, удивленно переглядываясь. И только старый Зеведей, искавший лишь повод, чтобы затеять ссору, вскочил на ноги.
— Прости, но я не понял. У меня есть уши, слава тебе, Господи, у меня есть уши, и я слушал тебя, но не понял. Что ты хотел сказать? Не можешь ли ты говорить понятнее? — И он саркастически рассмеялся, гордо поглаживая свою седую бороду. — Может, случайно, сеятель это ты?
— Да, — робко ответил Иисус. — Я — сеятель.
— Упаси нас, Господи! — воскликнул Зеведей, ударяя посохом о землю. — А мы, конечно же, камни, тернии и поля, на которые ты бросаешь зерна, так?
— Да, — так же спокойно ответил сын Марии. Андрей не спускал с него глаз. Чем больше он глядел на Иисуса, тем сильнее колотилось у него сердце. Так же оно колотилось на берегу Иордана, когда он впервые увидел Иоанна Крестителя, завернутого в звериную шкуру, сожженного солнцем, столь истощенного постом, молитвой и ночными бдениями, что от него ничего не осталось, кроме двух безумных глаз, горящих, как угли, да рта, из которого вырывалось: «Кайтесь! Кайтесь!». От его крика волны вздымались на Иордане, останавливались караваны, замирали верблюды. Теперь перед ним стоял другой человек — он улыбался, и голос его был мягок и нерешителен, как у робкой пичуги, впервые пробующей петь, и взгляд его не испепелял, но ласкал. В растерянности сердце Андрея разрывалось надвое.
Сам того не замечая, Иоанн отодвинулся от отца и приблизился к Иисусу. Он уже почти достиг ног учителя, когда это заметил Зеведей, и ярость вспыхнула в нем с новой силой. Его уже тошнило от этих лжепророков. Не проходило дня, чтобы не являлся новый, готовый взвалить всю тяжесть мира на свои плечи, и, словно сговорившись, все они поносили землевладельцев, царей и священников. Все, что было на свете доброго и устойчивого, они стремились разрушить. А теперь очередной — босоногой сын Марии. «Лучше свернуть ему шею, пока он еще молод и хрупок», — думал про себя Зеведей.
И в поисках поддержки он обернулся, чтобы послушать, что говорят вокруг. Иаков стоял, нахмурившись не то от досады, не то от злости; Саломея пододвинулась ближе и утирала слезы; он перевел взгляд на нищих и в ужасе увидел, что вся эта изголодавшаяся голытьба, раскрыв рты, не спускает глаз с сына Марии, словно птенцы, когда их кормит мать.
— Чума на всех нищих! — проворчал старик, придвигаясь к сыну. «Лучше уж промолчать, — подумал
Впереди послышался тихий, но спокойный голос — кто-то заговорил с Иисусом. Это был младший сын Зеведея, он подобрался к самым ногам Иисуса и беседовал с ним, подняв голову.
— Ты — сеятель, а мы камни, тернии и поля. Но что за зерно ты сеешь? — Его юное, покрытое первым пушком лицо горело, черные миндальные глаза с мольбой взирали на Иисуса. Подавшись вперед, Иоанн весь дрожал от волнения. Ему казалось, что вся его жизнь зависит от ответа, который он сейчас получит, — эта жизнь и та, что будет дальше за ней.
Иисус, склонившись к нему, молчал некоторое время, прислушиваясь к своему сердцу, пытаясь найти верные слова — простые, доступные и бессмертные. Жаркий пот выступил на его лице.
— Что за зерно ты сеешь? — взволнованно повторил сын Зеведея.
Иисус резко выпрямился и обратился к толпе.
— Любите друг друга… — вырвался крик из самого его сердца. — Любите друг друга!
И произнеся это, он почувствовал, что сердце его словно опустело, и он обессиленно опустился на обломок капители.
Люди взволнованно начади перешептываться — одни качали головами, другие смеялись.
— Что он сказал? — переспросил тугой на ухо старик.
— Говорит, мы должны любить друг друга.
— Как это так? — рассердился старик. — Голодный не может любить сытого. Обиженный не может любить своего обидчика. Такого не бывало! Пошли домой!
Иуда, прислонившись к сосне, нервно поглаживал свою рыжую бороду.
— Так вот что пришел ты нам сообщить, сын плотника, — проворчал он. — Это и есть твоя бесценная весть? Ты хочешь, чтобы мы любили римлян? Может, нам тоже подставить свои шеи, как ты другую щеку, и упрашивать: «Возлюбленный брат, прирежь меня?»
До Иисуса донеслись перешептывания, он увидел ухмыляющиеся лица, оловянные глаза и все понял. Он горько улыбнулся и, собрав все свои силы, встал перед ними.
— Любите друг друга! Любите друг друга! — настойчиво и проникновенно повторил он. — Господь — это любовь. Я тоже думал, что Он жесток, что одно прикосновение обращает в прах горы и несет смерть человеку. Я бежал в обитель, чтобы спастись от Него, и, распростершись ниц, замер в ожидании. «Сейчас Он придет, — повторял я себе, — придет и поразит меня молнией». И однажды утром Он пришел, но пришел, как легкий ветерок, и, прикоснувшись ко мне, сказал: «Вставай, дитя мое». Я встал и пошел, и вот я перед вами, — он сложил руки и поклонился в пояс.
— Господь — легкий ветерок! Тьфу ты, Господи! Болтун! — сплюнул Зеведей и схватил свой посох.
Сын Марии спустился к собравшимся и ходил теперь между ними, заглядывая каждому в глаза и словно упрашивая.
— Он — наш отец, — продолжал он, вздымая руки к небесам. — Ни одна боль не останется не излеченной Им, ни одна рана не заживленной. Чем больше мы страдаем на земле, тем больше нам воздастся на небесах, и возрадуемся мы… — Он вернулся к капители и в изнеможении опустился на нее.