Последнее искушение Христа
Шрифт:
Но Мария только безутешно покачала головой.
– Ничего я не видела… Ничего я не видела… – прошептала она. – Ничего! И, немного помолчав, добавила:
– На что мне они, ангелы, госпожа Саломея? Мне бы хотелось, чтобы за ним следовали дети и внуки, а не ангелы!
Но перед глазами почтенной Саломеи реяли лазурные крылья. Она протянула руку, прикоснулась к груди Марии и тихо, словно посвящая ее в некую великую тайну, прошептала:
– Ты благословенна, и плод чрева твоего благословен, Мария!
Но та только безутешно качала головой и плакала, идя следом.
Между тем распалившиеся оборванцы окружили Иисуса и, стуча
– Правильно, Сыне Марии! Смерть богачам!
– Веди нас! Пошли, сожжем дом почтенного Зеведея!
– Нет, не нужно его жечь, – возражали другие. – Лучше разрушим его и разделим между собой зерно, масло, вина и сундуки с богатой одеждой… Смерть богачам!
Иисус в отчаянии махал руками и кричал:
– Нет, не говорил я такого! Не говорил я такого! Да будет любовь, братья!
Но разве могла слушать его разъяренная голодом беднота!
– Правильно говорит Андрей: сначала огонь да топор, а затем уже любовь! – кричали женщины.
Андрей стоял рядом с Иисусом, слушал крики, склонив голову, и молчал. Он думал, что эти слова говорил его учитель там, в далекой пустыне, и были они словно камни, пробивавшие людям головы, а этот раздает здесь людям слово будто хлеб… Кто из них прав? Кто? Какой из этих двух путей ведет к спасению мира? Насилие? Или же любовь?
Такие мысли кружили в голове Андрея, когда он почувствовал, как пара рук легла ему на чело. Иисус подошел к нему и положил руки на голову: пальцы, такие длинные и изящно-тонкие, обнимавшие все, к чему бы они ни прикасались, покрыли всю голову Андрея. Он не двигался. Чувствовал, как швы его черепа разверзаются и в мозг изливается густое, как мед, проникающее в уста, в горло, в сердце, доходящее до самого нутра и растекающееся оттуда до самых стоп невыразимое наслаждение. Всем телом, всей душой, словно древо жаждущее, всеми своими корнями ощущал он глубокую радость и молчал, желая, чтобы эти руки никогда не покидали его головы! После напряженной борьбы он почувствовал внутри себя мир и уверенность.
Чуть поодаль два неразлучных друга – Филипп и Нафанаил – спорили друг с другом.
– Он мне нравится, – говорил добродушный верзила.
– Слова его сладки, как мед. Представь себе: я слушал и облизывался.
– А мне не нравится, – возразил пастух. – Нет. Говорит одно, а делает другое. Кричит: «Любовь! Любовь» – а сам изготовляет кресты и распинает!
– С этим уже покончено, поверь мне, Филипп, нет этого больше. Он должен был пройти через кресты и прошел, а теперь вступил на путь Божий.
– Мне нужны дела! – настаивал на своем Филипп. – Пусть сначала благословит моих овец, у которых началась парша, и если они выздоровеют, вот тогда я поверю ему, а нет – так пошел он вместе со всеми прочими! Что ты мне голову морочишь? Если он вознамерился спасти мир, пусть для начала спасет моих овец!
Опускалась ночь, укутывая собой озеро, виноградники и лица человеческие. Колесница Давидова въехала на небо. Багровая звезда каплей крови повисла над пустыней на востоке.
Иисус вдруг почувствовал усталость, голод и желание остаться наедине с собой. Люди стали подумывать о возвращении домой, где их ожидали малые дети, вспомнили о делах Очаровавший их блистающий миг миновал, колесо повседневной жизни снова втягивало их в свое вращение, и они воровато, то поодиночке, то по двое выскальзывали, словно покидали свое место в строю, и исчезали.
Иисус печально уселся на старом мраморе. Никто не протянул ему руки, чтобы пожелать доброй ночи, никто не спросил, голоден ли он и есть ли у него место, где можно приклонить голову на ночь. Он потупил взгляд в темнеющую землю и слушал, как все удаляются, удаляется и совсем исчезает шум поспешных шагов. И вдруг наступила тишина. Он поднял голову. Никого. Посмотрел вокруг. Темнота. Люди ушли, вверху над ним были только звезды, а внутри – только усталость и голод. Куда идти? В какую дверь постучаться? Он снова скорчился на земле, и печаль овладела им. «Лисы имеют нору для ночлега, а я нет…» – прошептал он, закрыл глаза, чтобы не заплакать, и плотно закутался в белые одежды, потому что вместе с ночью пришел пронзительный, бросающий в дрожь холод.
Вдруг из-за мрамора послышался стон и тихое всхлипывание. Он открыл глаза и разглядел в темноте женщину, которая приближалась к нему, ползя по земле с опущенным вниз лицом. Распустив волосы, она принялась вытирать ими его израненные о камни ноги. Сын Марии узнал ее по запаху.
– Сестра моя, Магдалина, – сказал он, опуская руку на теплую, благоухающую голову. – Сестра моя, Магдалина, возвращайся домой и не греши больше.
– Брат мой, Иисусе, – ответила она, целуя ему ноги, – позволь мне следовать за тенью твоей до самой смерти. Теперь я знаю, что есть любовь.
– Возвращайся домой, – повторил Иисус. – Когда придет час, я позову тебя.
– Я хочу умереть за тебя, – снова сказала женщина.
– Придет час, Магдалина, не торопись, он еще не пришел. Тогда я и позову тебя. А теперь ступай…
Она попыталась было возражать, но на этот раз голос его прозвучал уже очень строго:
– Ступай.
Магдалина стала спускаться вниз. Некоторое время были слышны ее легкие шаги, которые постепенно замерли. В воздухе остался запах ее тела, но затем подул ночной ветерок и унес его.
Теперь Сын Марии остался в полном одиночестве. Вверху над ним был ночной, покрытый густым мраком и усыпанный звездами лик Божий. В звездной тишине юноша напряг слух, словно желая услышать голос. Он ожидал, но так ничего и не услышал. Ему захотелось открыть уста и вопросить Незримого: «Доволен ли Ты мною, Господи?» – но он не решился. «Конечно же, Он недоволен мною, недоволен мною, – подумал юноша и ужаснулся. – Но в чем же вина моя, Господи? Я ведь говорил Тебе, сколько раз говорил я Тебе: «Не умею я произносить речи». Но Ты все время заставлял меня, то смеясь, то гневаясь, а сегодня утром в обители, в час, когда монахи попытались было сделать меня, недостойного, своим настоятелем и заперли на засов все двери, чтобы не дать мне уйти, Ты открыл мне потайную калитку, вцепился мне в волосы и швырнул сюда, к этому скоплению народа! «Молви! – велел Ты. – Пришел час!» Но я стиснул зубы и молчал. Ты кричал, но я хранил молчание. И тогда Ты, потеряв терпение, бросился на меня, разжал мне уста. Это не я раскрыл уста, но Ты насильно разжал мне их и умастил не углем пылающим, как обычно умащаешь Ты уста пророкам Твоим, не углем пылающим, но медом! И я заговорил. Гневным было сердце мое, побудившее меня возглашать, как возглашает пророк твой Креститель: «Бог есть огонь, и близится Он! Где укрыться вам, преступные, неправедные, бесчестные? Близится Он!» Вот что желало возглашать устами моими сердце мое, но Ты умастил уста мои медом, и я возгласил: «Любовь! Любовь!»