Последнее поколение
Шрифт:
— Кузара?! — удивился цергард, он ожидал услышать имя Азры. — Ты уверен?!
— Обижаешь, начальник! — на уголовный манер, криво осклабившись, подтвердил регард. — Сомневался — так не сказал бы! Ну, я, пожалуй, пойду. А то умаялся за твоим молодцом бегать, шустрый он у тебя. И знаешь что, как вылезет, ты его в санчасть отправь. Лупили его сильно, боюсь, не отбили ли почки…
Хрит ушёл, не дожидаясь разрешения и не утомляя себя уставными церемониями. Эйнера Рег-ата он знал с тех давних пор, когда тот ещё «в топь не проваливался» (аналог земного «под стол пешком ходил»), принимал определённое участие в его, скажем так, воспитании, поэтому привык позволять себе многие вольности
Услышав о санчасти, Тапри пришёл в ужас. Боялся он лечиться, была у него такая слабость. Заверил клятвенно, что чувствует себя нормально, и не болит уже ничего, и не кружится. Цергард смотрел подозрительно, верил — не верил, но настаивать не стал, пожалел. Потому что медицине относился не лучше собственного адъютанта. Взял с того обещание доложить, если вдруг станет хуже, и отпустил спать. А сам просидел до ночи, обдумывая ситуацию. Не радовала она его, ох, как не радовала. Недавний инцидент ясно давал понять: стоит ему исчезнуть из виду, скрыться от господ-соратников, и те вцепятся всеми когтями в несчастного адъютанта, и душу из него вытрясут заживо. Узнать ничего не узнают, но наивного и доверчивого, неискушённого в штабных интригах парня угробят, мучительно и страшно, и концов потом не найдёшь. Будет на совести Эйнера Рег-ата ещё одна невинно загубленная жизнь…
Вот так и пришёл он к печальному выводу, что вместо двух комплектов фальшивых документов надо заказывать три. Хотя это тоже было глупостью: волочь за линию фронта человека, не имеющего ни боевого опыта, ни специальной подготовки. Он станет обузой, любая его оплошность может стоить жизни всех участников рискованного предприятия… «Наплевать. Будет мешаться — сам пристрелю, лучше так, чем помереть от пыток», — твёрдо сказал себе цергард Эйнер, исключительно для очистки совести, потому что в глубине души подозревал: ни за что не пристрелит, не сможет.
Знать бы ещё, как к новому спутнику отнесётся Гвейран…
…— Отказываюсь я тебя понимать! — сказал тот. — Мы с тобой затеяли самоубийство. Этот ребёнок нам зачем?
— Ну-у! — протянул Эйнер с упрёком. Он признавал, что боевого опыта у его адъютанта недостаточно, но видеть в нём «ребёнка» был всё-таки не склонен. Хотя бы потому, что сам по числу прожитых лет стоял много ближе к нему, чем к тому же Гвейрану, и особой возрастной разницы между собой и агардом Тапри не находил. (Пожалуй, он очень удивился бы, если бы узнал, что пришелец её тоже не находит.)
— Что — ну-у?!
— Да пусть его идёт. Здесь его всё равно убьют без меня. Вчера уже пытались, чудом спасся! — убедительности ради, он погрешил против истины: «вчера» Тапри ещё не убивали, иначе никакое чудо не спасло бы. Но Гвейрану такие тонкости были ни к чему.
— Спрячь его где-нибудь, — велел пришелец.
— Бесполезно. Найдут рано или поздно, — он и сам уже обдумывал такой вариант. — Слишком важная персона — доверенное лицо Верховного! Из топи выудят!
— А ты не мог «доверить» свои тайны «персоне» покрепче? — в голосе пришельца звучало осуждение.
— Я ему пока вообще ничего не доверял, не успел. Но другим об этом не известно. Поймают и будут пытать, пока до смерти не замучат. Неужели вам этого хочется? Право, жестокий вы народ! Мы для вас как лабораторные жабы, а ведь у нас тоже разум есть… — это он говорил нарочно, чтобы
— Да делайте, что хотите! — плюнул Вацлав и ушёл в камеру рассерженный. Не умел он общаться с контрразведкой.
А цергард Эйнер посвятил последние дни улаживанию дел, изучению легенды (отвратительно сложная, она требовала держать в голове массу непривычных мелких деталей) и отдаче распоряжений на время своего отсутствия. И самым строгим из них было: никого из посторонних, ни под каким видом близко не подпускать к камере 7/9; случись кому проявить к её обитателям повышенный интерес — убивать безжалостно и тела прятать в топь.
Цергарду очень, очень хотелось, чтобы пришельцы дожили до его возвращения (если таковому вообще суждено было состояться). Однако, даже меры столь строгие, гарантировать их безопасность не могли. Оставалось лишь уповать на волю Создателей…
Удивительно мирным выдался перелёт — будто и не было кругом войны. Молчали орудия, и вражеские истребители не беспокоили в пути. Если бы не зверский холод да парашют за спиной, путешествие можно было бы счесть приятным. Сидели молча, каждый думал о своём под мерный гул моторов…
Цергард Эйнер прикидывал в уме, как далеко на северо-восток могли продвинуться соединения Федерации за пять дней наступления, и не следовало ли повременить с вылетом до тех пор, когда они продвинутся ещё дальше? Хотя, где гарантия, что наступление, организованное им на скорую руку, за это время не захлебнётся, и Квандор не вернёт свои позиции? Нет, лучше воспользоваться преимуществом малым, чем и его утратить, понадеявшись на большее…
Агард Тапри в это время вёл смертный бой с собственным любопытством. «Не твоё дело — задавать вопросы и вникать, твоё дело — приказы выполнять, точно, в срок и по-молодецки!» — внушал он себе в уме голосом прежнего своего начальника, форгарда Сорвы. Но проклятое любопытство брало вверх, и ненужные вопросы жёлтым болотным ужом ползли в голову. Куда они летят? На квандорский фронт, это понятно. Зачем летят? Неизвестно, и не особо интересно. Но зачем они тащат с собой арестованного крумского доктора — неизвестно, непонятно и интересно до страсти! Набраться, что ли, наглости, спросить по прилёте? Господин цергард бранить не станет, может быть даже и ответит, но подумает наверняка плохо. «Зачем мне такой любопытный адъютант, уж не шпион ли?» — вот как он подумает. Лучше уж помалкивать, может, со временем дело прояснится само?
А не дававший ему покоя доктор Гвейран сначала пытался заснуть, чтобы скоротать время, даже овец считал, но сон не приходил. В голову лезли нехорошие мысли; чем дольше он обдумывал предприятие, тем безумнее оно ему казалось. Почему-то он вообразил, что в планы цергарда Эйнера входит десантирование на вражеской территории с парашютами, и разыгравшееся воображение рисовало яркие картины расстрела парашютистов в воздухе. Он представлял себе, как болтается, беспомощный, в ночном небе, а воздух вокруг прорезают огненные пунктиры автоматных очередей, метал рвёт живую плоть, чёрная кровь струями хлещет вниз, и медленно-медленно приземляются… тьфу, нет в этом мире такого слова, опускаются истерзанные трупы. И ладно бы их, трупов этих, было три. Так нет! В представлениях своих Гвейран почему-то обязательно оставался жив, долго разыскивал убитых своих спутников, горевал над их юными телами, прятал в топь. Тут его брали в плен, вели в пыточную камеру, оснащённую пилорамой… В общем, он успел пережить адские муки, прежде чем сообразил, что всё-таки спит, и видит дурной повторяющийся сон.