Последнее поколение
Шрифт:
— Отстрелялись, жабоеды, — проворчал цергард, вытряхивая осколки щебня из волос. — Ну, пошлите, что ли, в город, братья мои. Пора поклониться святым мощам.
Самое смешное — не шутил он насчёт тех мощей! Разыскали они среди развалин, провалов и ям заветный храмовый подвал, и всю праздничную церемонию простояли в дальнем его углу, подпирая стену и изнывая со скуки. Помещение оказалось огромным — как ещё не обвалилось от взрывов? Ничего, кроме чужих серых спин, видно не было — только слышно. Наверное, монахи пели очень красиво — во всяком случае, просвещённым людям Арингорада полагалось духовным песнопением восхищаться, вне зависимости от их отношения к религии.
Но честное слово, железные нервы надо иметь, чтобы выдерживать «этакую кошмарную тягомотину» пять часов кряду! «Вы как хотите, а мне обстрел больше понравился!» — улучив момент, прошептал цергард Эйнер, и адъютант Тапри готов был с ним, чёрт побери, согласиться! Он вообще не понимал, зачем они вообще ввязались в мероприятие столь занудное и бессмысленное, что даже пришелец из космоса, поначалу весьма воодушевленный возможностью познакомиться с новой для него, скрытной стороной церангарской жизни, очень скоро едва мог скрывать зевоту?
Оказалось, страдали они не даром. Настал момент (наконец то!), когда музыка, истошно взвыв последний раз, умолкла, и в блаженной тишине монахи один за другим стали подходить к алтарю. Без суеты и толкотни, повинуясь какому-то внутреннему распорядку, они тянулись долгой вереницей — сотни, а может, тысячи иссохших серых фигур. Храм шевелился как пчелиный улей, лучшего сравнения утомлённый Вацлав подобрать не мог…
— Дармоеды тыловые! — неслышно, сквозь зубы злился цергард Эйнер, — Это надо же, сколько развелось! Как клопов! Куда Кузар смотрит! На передовую всех, в топь брюхом! — он был совершено убит непривычным испытанием. Если бы знать заранее, какое мучение им предстоит — в жизни не связался бы, другого послал…
А монахи шли и шли, целовали овальный каменный сундучок с мощами («Потом удивляемся, откуда идёт язвенный понос!»), и большинство сразу же покидало храм. Но некоторые этим не ограничивались, подходили к высокому старому человеку, стоявшему слева от алтаря (наверное, именно он был здесь главным и руководил церемонией, издали было не разглядеть) и о чём-то с ним разговаривали, и принимали что-то из рук его.
Движение шло от центра к краям. Медленно, постепенно, в круговорот стали втягиваться задние ряды верующих, течение подхватило мнимых монахов, повлекло вперёд и вглубь, всё ближе к алтарю. Целование они изобразили очень правдоподобно, особенно представление удалось Гвейрану. Так страстно у него получилось чмокнуть воздух, что заслужил одобрительный кивок отца– поводыря. Так здесь называли главного, успел шепнуть на ухо спутникам Эйнер.
Сразу после этого цергард к поводырю приблизился.
— Желаешь исполнить послушание, сыне? — красивым низким голосом, но чисто механически спросил тот, наверное, в сотый раз за сегодняшний день.
— Желаю всей душой, отче! — подтвердил Верховный злобно, но со стороны показалось — с трепетом.
— Какое послушание ты избрал для себя, сыне?
— Я должен спасти уцелевшие реликвии осьмого Сиварского престола Праматери нашей Вдовицы. Негоже им пропадать в топи.
Голос его прозвучал достаточно громко, чтобы быть услышанным. Мерный гул голосов смолк, сотни голов обернулись в их сторону. Безразлично-отсутствующее, утомлённое выражение лица поводыря сменилось удивлением.
— Как имя тебе, сыне?
— Имя моё Геп Ирш-ат, отче.
Некоторое
— Ирш-ат… Я знал твоего покойного отца… Иршар Ферн-ат, уроженец Гарбаля, смотритель башни? — но глядел испытующе. Это была проверка — ведь документов монахи не признавали. Всё строилось на личном знакомстве.
— Иршар Берн– ат, отче, и рождён он был Могтре, а в Гарбале проходил послушание при башне, старшим звонарём.
— Верно, верно, запамятовал по старости… Да, Иршар Берн-ат был прекрасным человеком и большим знатоком божественного слова… Не напомнишь ли ты мне строки из Заветов, что начертаны были на входной двери Гарбальской башни его рукой? Думается, ты видел их не раз?
Цергард Эйнер делал вид, что пребывает в восторге от такого внимания к памяти его «покойного отца».
— О да, отче! Там было написано: «… и в душах ваших должен гореть огонь, дабы не сгорели в огне тела…» Отец сделал эту надпись в день, когда упала первая Бомба…
— Прекрасные слова, просто прекрасные, — кивнул старик, прослезившись. Видно, сомнения его были рассеяны. — Что ж, ты задумал великое дело, сыне, но ведомо тебе, сколь трудно оно? По летам ли оно тебе, по силам ли?
«Вот старый зануда! Тебе какая разница?!» — бесился про себя цергард, но внешне сохранял вид смиренный и благостный.
— Ведомо, отче, о том, что послушание выйдет тяжким и опасным, но согрешил я, совершив смертоубийство, и должен искупить грех, если повелят создатели, так и кровью.
— Самоубийством смертоубийство не искупишь, — вздохнул старец печально. — Но на всё воля Создателей. Ступай, сыне, верши задуманное, да пребудет с тобою благословение наше! — протянул иссохшую руку и вложил что-то в раскрытые ладони «послушника».
— Благодарствуй, отче! — с искренней радостью выдохнул тот, и трое мнимых монахов удалились сквозь разомкнувшийся человеческий коридор провожаемые удивлёнными и грустными взглядами и неразборчивым шёпотом за спиной.
Как же приятно было выбраться из душного подземелья на воздух, пусть горьковатый от порохового дыма и орудийной гари, пусть сырой и холодный, но всё-таки не такой спёртый и вязкий, пропитанный запахами благовоний, чужим дыханием и потом, как там, внизу. У Тапри в первый миг даже голова закружилась от его притока, ещё от света, больно ударившего по глазам после подвального сумрака.
— Ох, хорошо-о! — простонал рядом цергард Эйнер, видно, ему тоже пришлось несладко в подземелье.
И адъютант поспешил взять себя в руки, справиться со слабостью, потому что долг его — не раскисать от всякой ерунды, а быть полезным своему начальнику.
— Видали?! — «брат Геп» с торжеством предъявил спутникам свой трофей, ради которого, оказывается, они и приняли столько мук.
На ладони его лежала коробочка из серого нефрита. А в ней, в специальном углублении — резной савелевый знак, очень маленький, очень красивый, удивительно тонкой работы. На фоне остроконечного, испещрённого мелкими точками косого креста изображёны были печальные, и в то же время просветленные лики Праматери-Вдовицы и трёх её сынов-Создателей. Оставалось лишь удивляться, каким чудом удалось неведомому мастеру разместить столь сложную композицию на дерева камня размером с пятак, и выполнить резьбу так безукоризненно точно, что изображение, по словам цергарда Эйнера, выдерживало десятикратное увеличение, и под сильной лупой можно было разглядеть отдельные волоски в косах Праматери, а точки на кресте, на самом деле, представляли собой церковные письмена, цитаты из Книги Заветов.