Последние дни царской семьи
Шрифт:
Простой в жизни и в обращении с людьми, безупречный семьянин, очень религиозный, любивший не слишком серьёзное чтение, преимущественно исторического содержания, Император Николай безусловно, хотя и по-своему, любил Россию, жаждал её величия и мистически верил в крепость своей царской связи с народом. Идея незыблемости самодержавного строя в России пронизывала всю его натуру насквозь, и наблюдавшиеся в период его царствования временные отклонения от этой идеи в сторону уступок общественности, на мой взгляд, могут быть объясняемы только приступами слабоволия и податливости его натуры. Под чужим давлением он лишь сгибался, чтобы потом немедленно сделать попытку к выпрямлению…
Впрочем, это была очень сложная натура, разгадать и описать которую ещё никому не удалось. К пониманию характера Императора Николая, мне думается, легче подойти путём знакомства с отдельными фактами и эпизодами из его жизни, столь трагически закончившейся. Не претендуя на полноту, я попытаюсь набросать несколько лично мне известных сцен и собственных наблюдений.
* * *
Осенью и зимою 1904 года мне, по должности начальника оперативного отделения Главного штаба, пришлось участвовать в царских объездах войсковых частей, отправлявшихся на Дальний Восток. Каждую из этих частей Государь лично напутствовал своим словом и благословлял образом.
Было жуткое время. Подошли последние дни перед падением Порт-Артура. В царском поезде получались шифрованные донесения о безнадёжности положения в осаждённой крепости, где находился запертым почти весь наш тихоокеанский флот. Комендант крепости Генерал Стессель слал истерические телеграммы, взывая к «молитвам обеих Императриц». Кругом в России уже чувствовалось дыхание революционного зверя…
В царском поезде большинство было удручено событиями, сознавая их важность и тяжесть. Но Император Николай II почти один хранил холодное, каменное спокойствие. Он по-прежнему интересовался общим количеством вёрст, сделанных им в разъездах по России, вспоминал эпизоды из разного рода охот, подмечал неловкость встречавших его лиц и т. д.
Что это, спрашивал я себя, – огромная, почти невероятная выдержка, достигнутая воспитанием, вера в божественную предопределённость событий или недостаточная сознательность?
Свидетелем того же ледяного спокойствия Царя мне пришлось быть и позднее; в 1915 году в трудный период отхода наших войск из Галичины; в следующем году, когда назревал окончательный разрыв Царя с общественными кругами, и в мартовские дни отречения во Пскове в 1917 году…
* * *
Во главе Морского министерства довольно долго стоял адмирал Григорович. Это был умный и очень тонкий министр, которого одно время даже прочили на пост премьера. Усилия его были сосредоточены на скорейшем воссоздании флота, погибшего в период Японской войны.
В 1912 году адмиралом Григоровичем была внесена в законодательные учреждения морская программа, существенною частью которой являлась постройка судов линейного флота. Наш Генеральный штаб, как и некоторые группы морских офицеров, не разделял мнения о пользе срочной постройки линейных судов и усматривал в испрашивавшемся отпуске многомиллионных ассигнований на эту постройку серьёзный тормоз для развития более необходимого подводного флота и сухопутной армии.
Инспирируемый нами, генерал Сухомлинов, никогда не умевший, впрочем, быть настойчивым в вопросах, которые могли поколебать его личное положение, пытался, однако, несколько раз докладывать Государю о несвоевременности выдвигавшейся морским министром программы, но напрасно. Государь, питавший к морскому делу и к морякам личное расположение, упорно держался взглядов адмирала Григоровича и не сдавал.
– Я ничего не могу сделать, – сказал нам однажды В. А. Сухомлинов. – В последний раз Государь, случайно бывший в морской форме, сухо возразил мне: «Предоставьте, Владимир Александрович, более авторитетно судить о военно-морских вопросах нам, морякам…»
Так решительно Император Николай пресекал доклады своих министров, имевших целью повлиять на изменение раз принятого им решения, и особенно в тех случаях, когда вопросы выходили за пределы их непосредственного ведения.
Император, видимо, усматривал в этом вмешательстве покушение на свою самодержавную власть; в действительности же, при отсутствии объединённого министерства и единой программы, это вмешательство, может быть, и ненормальное, было единственным средством доводить до верховной власти о наличии разномыслия в мероприятиях, предположенных к осуществлению различными министрами.
* * *
Император Николай был глубоко верующим человеком. В его личном вагоне находилась целая молельная из образов, образков и всяких предметов, имевших отношение к религиозному культу. При объезде в 1914 году войск, отправлявшихся на Дальний Восток, он накануне смотров долго молился перед очередной иконой, которой затем благословлял уходившую на войну часть.
Будучи в Ставке, Государь не пропускал ни одной церковной службы. Стоя впереди, он часто крестился широким крестом и в конце службы неизменно подходил под благословение протопресвитера о. Шавельского. Как-то особенно, по-церковному, они быстро обнимают друг друга и наклоняются каждый к руке другого.
Вера Государя, несомненно, поддерживалась и укреплялась привитым с детства понятием, что Русский Царь – помазанник Божий. Ослабление религиозного чувства, таким образом, было бы равносильно развенчанию собственного положения.
Не рассчитывая на свои силы и привыкнув недоверчиво относиться к окружавшим его людям, Император Николай II искал поддержки себе в молитве и чутко прислушивался ко всяким приметам и явлениям, кои могли казаться ниспосылаемыми ему свыше. Отсюда – его суеверие, увлечение одно время спиритизмом и склонность к мистицизму, подготовившие богатую почву для разного рода безответственных влияний на него со стороны.
И действительно, в период царствования этого Государя при Дворе не раз появлялись ловкие авантюристы и проходимцы, приобретавшие силу и влияние.