Последние дни Российской империи. Том 1
Шрифт:
— Наблюдения хорошо сделали, Виктор Михайлович, а выводов сделать не сумели.
— Какие выводы! Люди разбой и виселицу открыто воспевают и рядом на потеху господам ноги ломают. Темнота! Дикари! Бог наверху, черт — внизу, а над всем этим царь и господа.
— А вот вы Бога-то уничтожьте, а? Черта служить себе заставьте, вот оно, как на саночках под горку, у вас и пойдёт.
— Не знаю, как и приняться, — со вздохом сказал Любовин.
— Без офицера не обойдёмся. Я с вашим Сашей познакомился. Душевный барин. И херувим писаный.
— Когда?
— А
— Вы смеётесь, Фёдор Фёдорович, — сказал Любовин.
— Ничего подобного. Разглядел я его. Я ведь физиономист. Податливый парень. И, Виктор Михайлович, сердитесь вы или не сердитесь, а без Марии Михайловны нам тут не обойтись.
— Фёдор Фёдорович, — с негодованием воскликнул Любовин, — я только потому прощаю вам то, что вы говорите, что вы сами не понимаете, чего хотите. Я год прожил в казармах. И я знаю, что такое все эти папиросницы и прачки, которые ходят по офицерским квартирам. И Маруся — вы понимаете, Фёдор Фёдорович? — никогда в такой роли не явится.
— Я это понимаю лучше вас, — спокойно сказал Коржиков. — Марию Михайловну я люблю, вероятно, не меньше вашего. Но у меня иные планы и иные пути.
— Какие?
— Дайте все продумать и приготовить. Дайте саму Марию Михайловну подготовить к этой, вдвойне опасной работе.
— Почему вдвойне?
— А если Мария Михайловна влюбится? — тихо сказал Коржиков.
— В офицера? Маруся? Что вы? Вы с ума сошли!
— Давай Бог, коли так.
— Ей может угрожать только насилие.
— До этого не допустим-с. Они подходили к бивакам.
— Ну, до свидания, Виктор Михайлович. Тихонько-то ведите свою работу. Эк их, как разошлись они. А ведь завтра дождь будет.
Он пожал руку Любовину. Любовин пошёл к вахмистерской палатке. Коржиков остался в аллее парка и смотрел, как на другом конце её ярко светилась озарённая кострами и бенгальскими огнями площадка, там ходили и вертелись люди, надоедливо лез мотив простой польки и, казалось, слышно было притопывание женских башмачков и звон шпор, все повторяющих такт: раз, два, три, — раз, два, три.
XXVI
Большой манёвр должен был начаться столкновением кавалерии. Разведку было приказано начать в 2 часа ночи.
На лугу, у господского дома, ещё танцевали и прислуга собирала ужин для засидевшихся господ, когда адъютант вызвал Саблина и сказал ему, что так как поручик Фетисов слишком много выпил и ему неудобно в таком виде ехать в разъезд, командир полка приказал ехать Саблину. Саблин не протестовал. Он прошёл на бивак, приказал денщику разбудить вестового, поседлать лошадь и подать её вместе с разъездом к дому управляющего на шоссе, а сам с казачьим офицером, у которого был фонарь, отправился в штаб дивизии получить задачу.
После кутежа, музыки, песен, танцев и женского смеха Саблину странно было увидать бледные
Начальник дивизии спросил, кто пришёл, и старший адъютант ответил, что пришли начальники летучих разъездов.
Начальник дивизии, старый толстый генерал в уланской форме, вышел к ним. Он стал объяснять задачу, и весь вид его говорил: «смотрите, не подведите и сделайте так, чтобы манёвр разыгрался удачно и красиво».
— Главное, — говорил он, — донесения, господа, не ленитесь посылать мне донесения.
Казачий офицер тщательно записывал все в свою полевую книжку. Саблин надеялся на память.
— Ну, с Богом, господа! Смотрите же — донесения, — ещё раз сказал им начальник дивизии.
Когда Саблин вышел на крыльцо со света, ему показалось так темно, что он не видел своей лошади.
— Сюда, ваше благородие. Тута я, — сказал ему вестовой и, взяв его за руку, подвёл к лошади.
— А разъезд?
— Здесь, ваше благородие, — услыхал он солидный голос взводного Балатуева.
Саблин ничего не соображал. Там в комнате, на ярко освещённом керосиновою лампою плане он отлично понял, что надо ехать все прямо по шоссе, бледно-малиновою лентою прорезавшем зелёные пространства лесов, что, проехав шестнадцать вёрст, должны были выехать на поляну с маленькой чухонской деревушкой — не то Леппелева, не то Неппелева, что потом будет поляна, бугры, потом большая деревня Колосова, и за ней можно ожидать встречи с разъездами неприятеля. Оттуда надо было послать первое донесение. Но теперь он совсем запутался в темноте. Дом управляющего стоял в лесу, и шоссе шло мимо него. Но куда ехать? Направо или налево?
Взводный вывел его из нерешительности.
— Направо, ваше благородие, — сказал он и, не дожидаясь приказания, выслал дозорных.
Стук подков по щебню шоссе стал затихать, когда Балатуев почтительно сказал Саблину:
— Пожалуйте ехать.
— Справа рядами, левое плечо вперёд, — скомандовал Саблин, — шагом марш.
Ничего не было видно. По обеим сторонам шоссе тянулся густой хвойный лес. Пахло хвоей, можжевельником, сырым болотным мхом. Прямое шоссе, покрытое лужами вчерашнего дождя, чуть серело впереди. Саблин его сначала и вовсе не видал и удивлялся, как верно и ровно шёл его Мирабо.
Когда проехали с полчаса, Саблин остановил разъезд и приказал слезть, осмотреть подпруги и вьюки. Так следовало по уставу.
— Можно курить, — сказал он, чувствуя, как ему самому мучительно захотелось папиросу.
Красными точками вспыхнули огоньки и на секунду осветили неподвижно стоящих, казавшихся громадными в темноте лошадей.
В лесу было тихо. Слышно было, как в придорожной канаве журчала вода и иногда капель упадала в неё с ветки и тихо звенела. Лес надвинулся глухой и тёмный.