Последние дни Российской империи. Том 1
Шрифт:
Сели на лошадей. Надо было бы идти то рысью, то шагом, но Саблин не рискнул в этой темноте идти рысью и продолжал двигаться шагом.
Мерно стучали копыта лошадей по шоссе, и ночь убывала. Рассвет наступал мутный и сырой. Стали видны деревья леса, телеграфные столбы, уныло гудевшие по сторонам. Туман поднимался кверху и клубился над лесом, сбиваясь в серые тучи.
По расчёту Саблина, он уже достаточно отъехал, и пора было бы быть лесной поляне и деревушке, но по-прежнему глухой и сумрачный лес стоял по сторонам.
Светало. Серый день наступал. Мелкий пронизывающий дождь моросил, как сквозь сито, унылый, надоедливый. Лес оборвался сразу, упёршись в песчаные бугры, поросшие вереском и уставленные старыми пеньками. Впереди за туманной завесой дождя показались маленькие, тёмные домики. Саблин вздохнул спокойнее. Ему все казалось, что он не туда едет.
— Ваше благородие, — услышал он тревожный голос Балатуева. — Гусары!
Весь разъезд беспорядочно, увлекая за собою Саблина, кинулся скакать по шоссе. Саблин оглянулся. Справа и слева, прямо по рубленому лесу полным карьером наперерез его разъезду скакали в белых рубахах и алых фуражках гусары.
Непонятный и, как потом сознавал Саблин, глупый и неосновательный страх и волнение охватили его. Он дал шпоры Мирабо и могучим махом, и Саблину казалось очень быстро, стал подаваться по шоссе, боясь посмотреть, что делается сзади. Вдруг слева от него появилась вытянутая серая морда скачущей лошади, маленькая, породистая, загорелая рука без перчатки с силой схватила его руку в белой промокшей перчатке и, сильно надавливая, задержала ход лошади.
— Не тратьте, куме, силы, опущайтесь на дно. Нас больше, вы в плену, — услыхал он спокойный голос.
Рядом с ним скакал на прекрасной поджарой лошади молодой поручик с небольшими русыми распущенными на концах усами. Саблин его сейчас же узнал. Это был знаменитость скакового поля, известный спортсмен — Ламбин.
Пошли шагом. Гусары, их было восемнадцать человек бравых ребят, в промокших рубахах, окружили людей Саблина и весело болтали. Саблинский разъезд в мокрых, неуклюже топорщащихся шинелях имел сконфуженный и далеко не бравый вид.
— Как же это?.. Дозоры-то наши! Ах, и дозоры, — говорил сзади Балатуев.
— А вы бы, — отвечал ему Ламбин, — ещё выше подняли воротники; едут, смотрят вперёд, а по сторонам ничего не видят. Где же ваши боковые дозоры?
Саблин чувствовал себя уничтоженным перед своими людьми. Почему он не послал боковых дозорных? У них никогда не посылали, чтобы не топтать травы. Но тут и травы не было. Было песчаное поле, поросшее никому не нужным вереском, и он не послал дозорных. Почему? Да потому, что никогда не думал о манёвре. Маневр был для него — обед у барона Вольф, знакомство с прелестной девочкой, баронессой Верой Константиновной, трубачи, песенники, джигитовка казаков, танцы, фейерверк и только, но никогда не плен, не писание донесений. Не работа в поле. Что такое работа на военной службе, он не знал. Военная служба для него был вечный праздник. Саблин взглянул на своего Мирабо. Густая белая пена проступила из-под ремней подперсья, он тяжело дышал и шёл, отфыркиваясь, он не привык скакать. Рядом изящная серая кобыла Ламбина шла воздушно, дышала, как будто бы только что из конюшни и нисколько не согрелась. Она была работана для манёвра, для боя, для войны. Саблин посмотрел и на Ламбина. Он подъезжал к чухонской избушке. Там стоял дневальный гусар, ожидая разъезд.
— Очередные! — крикнул Ламбин, и два гусара отделились от разъезда, чтобы везти донесение.
— Подождёте донесения. Унтер-офицер Светозаров, напоить людей чаем и молоком. Двадцать минут отдыха, — говорил Ламбин.
«Он живёт манёвром, — подумал Саблин, — живёт людьми, вероятно, думает о войне и к ней готовит людей. Да и люди у него особенные. Лёгкие, проворные. Делают все сами». Саблинский разъезд стадом заехал во двор и не знал, слезать или нет. Им опять-таки Ламбин распорядился.
— Слезайте же, — крикнул он солдатам Саблина. — До конца манёвра останетесь. Выспаться можете, поди, устали. Мои ребята вас чаем напоят. Ваша фамилия, корнет? — обратился Ламбин к Саблину. — Имя и отчество?
Он слез с лошади, любовно потрепал её по шее и по щекам, и было что-то женственное нежное в этом движении. Лошадь понимала его ласку, она следила за ним, как собака, тёмными умными глазами.
Ламбин вошёл в избу, кинул по-чухонски несколько слов хозяину и сел писать донесение. Написав о столкновении разъездов и отправив очередных, Ламбин серьёзно посмотрел на Саблина.
— Ну-с, корнет, было бы это на войне, я бы обезоружил вас и ваших людей, отобрал бы лошадей и под конвоем четырёх гусар отправил бы вас в тыл. Таким образом, для своего отряда вы исчезли. На манёвре, конечно, мы этого делать не будем. Я оставлю вас здесь, но вы дадите мне слово, что до конца сегодняшнего манёвра вы не подойдёте к своему полку и ничего ему ни писать, ни посылать не будете. Идёт?
— Конечно, — смущённо пробормотал Саблин.
Гусар принёс чайник с чаем, хозяин подал стакан и рыжую с красными цветами чашку.
— Как у вас всё это налажено, — сказал Саблин. — Совсем люди особенные.
— Люди везде одинаковые, — серьёзно сказал Ламбин, — только воспитание разное.
— Как я хотел бы ближе познакомиться с тем, как делать солдата.
— Пикниками поменьше заниматься. Мы сегодня ночью без ошибки по вашим ракетам и римским свечам определили, где вы ночуете. Благодаря этому вместо шести разъездов послали только три и вышли верно, да и знаем, что столкновение произойдёт вот здесь… Хотите — будем знакомы и впредь. Приезжайте в полк, спросите меня в четвёртом эскадроне. Я всегда в полку. Ну, а теперь до свидания.
Ламбин торопливо выпил чашку чая и вышел на двор. Саблин пошёл его провожать. Он видел, как далеко впереди всё время маячили его дозоры и как по знаку Ламбина они пошли вперёд и врезались в лес.
Дождь сыпал неугомонный, скучный, в избе было сыро, пахло мужиком и овчиной, по маленьким стёклам текли непрерывные струи воды. В углу, где на стене висели портреты Государя и Государыни, литографированная картина «Ступени человеческой жизни» и портрет французского президента Фора в чёрном фраке и красной ленте, на лавке сидел старый чухонец и молча сосал трубку…