Последние дни Российской империи. Том 1
Шрифт:
Пришла мысль идти в академию. Академия в полку была не в моде. Туда шли больше артиллеристы, сапёры, армейская пехота, семейные люди. Шли от голода. Но Саблин пойдёт — идейно. Чтобы расширить горизонт своих знаний и стать образованным офицером.
Он достал программу, книги, просмотрел. Учить пришлось бы всю историю, начиная с древней, по Иловайскому, повторять все эти сказки про Периклов, Агезилаев, Алкивиадов. Потом требовалось извлекать квадратные и кубические корни, снова знакомиться с таблицей логарифмов, решать задачу о двух курьерах и светящихся точках. Нужно было по немой карте угадывать реки России и называть города и губернии… Все это показалось скучным и безцельным для того, что он хотел знать, и он отложил академию до лучших времён.
«Буду учиться у Ламбина и у жизни, — думал Саблин, — войду в солдатскую семью, буду изучать её на месте в эскадроне, заведу дружбу с солдатами, заставлю их открыть свою душу».
Саблин вспомнил всегда почтительного унтер-офицера Балатуева, на все отвечающего готовыми ответами: «так точно», «никак нет», «не могу знать», «не солдатское это дело», вспомнил тупого Артёмова. Тот только потел и молчал при разговоре на вольные темы с его благородием, и мука отражалась на его лице.
«А Любовин? Любовин солдат и в то же время свой человек — образованный. Любовин станет мостом, по которому Саблин пройдёт в солдатскую среду и станет другом солдат. Они говорили же про песни, и как умно и хорошо говорил Любовин. Любовин от него узнал ноты, и Саблин научил его многим хорошим нотным песням. Теперь при помощи Любовина он сблизится со всем взводом. Узнает душу солдатскую и научится влиять на неё. Вот когда он станет настоящим офицером, Мацнев не будет смеяться над ним. Он сделает целые открытия в этой области, где ещё никто не занимался».
Саблин бросил книгу, над которой задумался, в два глотка допил холодный чай, вскочил с дивана и пошёл в эскадрон.
XXXI
В эскадроне было пусто и прохладно. Все окна были раскрыты настежь. Матрацы, одеяла и подушки вынесены на двор. Кровати стояли, открыв свои доски, и имели скучный нежилой вид. Дежурный бойко отрапортовал Саблину, и эхо вторило ему в пустом зале. Человек двенадцать солдат, мывших полы, вытянулись с мокрыми тряпками в руках, и с тряпок текла и струилась мутная грязная вода.
— Где Любовин? — спросил Саблин.
— В эскадронной канцелярии, — отвечал дежурный.
Саблин прошёл в конец зала и открыл большую дверь, ведущую в маленькую комнатку. Это была эскадронная канцелярия. После ярко освещённого сентябрьским солнцем зала в ней показалось темно. Воздух был спёртый, пахло чем-то кислым. Любовин был один. Он корпел над громадным провиантским листом, сводя по нему расход капусты, гороха, лука и т. п. Он нехотя встал и негромко ответил на приветствие, проглатывая «ваше благородие». Саблин сел на нагретый табурет Любовина и отпустил дежурного. Они остались одни с глазу на глаз с Любовиным, и Саблину под настойчивым любопытным взглядом Любовина стало неловко.
«С чего начать?» — подумал он. Любовин стоял, опустив руки по швам, и видно было, что его это утомляло.
— Любовин, я пришёл к вам, — неожиданно для самого себя переходя на вы, сказал Саблин, — за советом.
Удивление выразилось в карих глазах Любовина. Он согнул ногу в колене и заложил руки за спину. Саблина это покоробило, но он промолчал. Пришёл он с сердечной беседой, и формалистика и «руки по швам» здесь, пожалуй, были бы и не у места. Он бы даже посадил Любовина, но в маленькой канцелярии был всего один табурет.
Любовин молчал, и Саблина это мучило.
— Да, — сказал он. — За советом. Вы живете в эскадроне, одною жизнью с солдатами, вы их знаете хорошо. Я офицер. Вместе умирать будем, — сам не понимая для чего сказал, Саблин и почувствовал всю неуместность этой фразы, — а между тем мы далеки друг от друга. Солдаты не знают меня, я не знаю их. А мы — братья. Мы братья не только по Христу, как все люди, но братья по полку, так как под одним святым штандартом присягали и одному Государю служим. Вот я и хотел бы, чтобы вы помогли мне стать в такие отношения к солдату, чтобы мы стали не чужими, а родными. Как братья. И я знал бы всё, что таится в их душе.
Любовин смотрел недоброжелательно на Саблина. Ему показалось, что Саблин просто пришёл в целях сыска и шпионажа и хочет воспользоваться для этого им, Любовиным. Но он посмотрел в открытое честное лицо Саблина, в его ясные глаза, которые не умели лгать, и понял, что Саблин имеет самые лучшие намерения.
— Это, ваше благородие, невозможно, — тихо сказал он.
— Но почему? На службе, в строю мы будем офицер и солдаты, а вне службы — товарищи.
— Вот это-то и невозможно, — повторил Любовин. — Вы — барин, они тёмные, серые люди. Они вас боятся.
— Но теперь крепостного права нет и все люди вольные, — сказал Саблин.
— Слишком вы разные. Чтобы вы стали товарищами, чтобы вы могли в полной отчётливости понять солдата, а солдат понял бы вас, надо, чтобы вы стали одинаковыми. Или вы спустились бы до солдата, или солдат поднялся бы до вас.
— Я не понимаю вас, Любовин, — сказал Саблин.
— Извольте, я вам сейчас объясню. Это всё, ваше благородие, формально начинается. Приходите вы в эскадрон. Корнет Ротбек командует вам «смирно». Вы сейчас это с корнетом Ротбеком за ручку. Наше вам почтение, мол. Разговор. Где вчера были? Как опера или там девица какая. А солдатам — «здорово, ребята». Да смотрите, чтобы ответ громкий был и головы на вас повёрнуты были. Солдат это чувствует. Вот, если бы вы ему ручку, да как, мол, Павел Иванович, ночку провели — он почуял бы, что стены-то нет. Возьмём далее. Какой разговор у вас с солдатом. «Какой губернии?» — «Вятской, ваше благородие». — «А уезда, волости? Родители есть? Чем занимаешься?» Ну, точно следователь или становой выспрашиваете. Солдат этого не любит. А вы ему про себя расскажите. Вот, мол, как я живу.
Любовин помолчал немного, отставил ногу и испытующе посмотрел на Саблина. Саблину совсем стало неловко.
— Да ведь рассказать-то этого нельзя, — тихо, шёпотом сказал Любовин.
— Почему? — ещё тише спросил Саблин и почувствовал, как ноги у него точно свинцом налились.
— Жизнь-то не такая. Оберните её на солдата. Похвалили бы вы его за такую жизнь? Вот и выходит: одно для солдата, другое — для вас. И ему про себя никак нельзя сказать вам правду. Ну как он скажет, что у торговки двугривенный украл, или овса дачу продал булочнику, или коня вилой пырнул, просто так, балуясь? Ведь вы за это не похвалите. Не посмеётесь с ним вместе. «Ловко, мол, бестия устроил. Так, мол, и надо, отчего не побаловаться». Вам это нельзя. Под арест, под суд. Да, может быть, оно так и надо. Вот и стала между вами ложь. А как её обойдёшь? Ни вам солдату правды сказать, ни ему вам. А когда правды между вами нет — то стала стена и как её перелезешь?
— Ну, Любовин, а если, предположим, читать солдатам, — сказал задумчиво Саблин.
— Что же, ваше благородие, дело хорошее. Солдат это любит. Только бесполезное это дело. Что вы ему читать будете? Вот поручик Фетисов этою зимою на занятиях словесностью «Тараса Бульбу» солдатам читал. Солдаты с истинным удовольствием слушали, ну а польза какая? Никакой. Солдат слушает, а сам думает — «Все это сказка. Вот ладно придумано». Он тут как малый ребёнок. Принесите серьёзную газету, почитайте, растолкуйте, вот тут оборот другой будет. Солдата интересует его дело. А его дело какое? Коли он крестьянин — земля, коли он рабочий — капитал. Вас он слушать не станет. Да вы ему и не скажете, как это улучшить его положение. Он пойдёт к тому, кто его этому научит. Вы для него всегда помещик и капиталист и между вами — стена.