Последние герои империи
Шрифт:
29 ноября 1933 г. Я писал Вам, что не имею телефона на квартире, и дал Вам служебный; но он уже отпал, т.к. сегодня уволен от службы "ввиду сокращения штата", а на самом деле — за происхождение. Ищу другой работы.
7 декабря 1933 г. Спешу уведомить Вас, что устроился сегодня на новую службу, что позволит мне уделять вечернее время "Христу". Употребил уже 30 ч на перечитывание I тома и его обдумывание. — Чудная Ваша книга… Мне очень бы хотелось (чтобы не дразнить безбожников) обходить теологию и особенно личность Христа, как можно дольше; но пока не вижу реальной возможности такого построения популярного конспекта — буду читать, и думать дальше.
24 декабря 1933 г. Я работал, когда был здоров, по 12 — 14 час/день и не дал себе ни одного выходного дня.
2 января 1935 г. Дорогой Николай Александрович! Вы столько натерпелись сами, что, конечно, отзывчивы — решаюсь просить помощи. Меня «сократили». Своей площади, денег и имущества нет. Надо
28 марта 1935 г. Дорогой Николай Александрович! При обыске, в связи с заключением меня на 24 дня, у меня были взяты, о сих пор ещё не возвращённые, все бумаги, в том числе и переписка с вами, равно как и составленная мною записка о широкой пропаганде Ваших трудов. Сообщаю Вам об этом на случай, если бы записка эта приобрела известность; сам же я, как и писал Вам своё время, ей хода не давал, но вставил её только для Вас на тот случай, если бы Вы сами пожелали её использовать. В тюрьме мне сказали, что буду вызван повесткой, на предмет возвращения бумаг, когда это найдут нужным. Причина ареста мне неизвестна; обвинение предъявлено не было; освобождение, по-видимому, полное без выселения из Москвы. Никого из моих знакомых здесь не беспокоили, и горячо надеюсь, что и Вас из-за меня не потревожат. Пользуясь случаем Вам послать мой сердечный привет, М. Рощаковский.
25 августа 1937 г. Решаюсь послать Вам конспект I-VII т.т. "Христа", составляющего 0,36% Вашего текста, которого старался придерживаться возможно ближе. В некоторых местах делал просто выписки из текста. Тем не менее отклонения есть. — Ваша редакция необходима, не исключая и хронологии.
24 октября 1937 г. Дорогой Николай Александрович, Ваше письмо от 22.10.37 обрадовало меня. Благодарю Вашу супругу за то, что она дала себе труд прочесть Вам мои потуги; а Вас, что выслушали. Вы знаете, как высоко я ставлю Вас, а значит, ценю каждую минуту Вашего времени. Тут фразы излишни. Отмеченный Вами крупный недостаток в моей хронологической сводке, разумеется, справедлив, постараюсь его исправить, и Вам результат выслать. Вы понимаете, что такое добавление требует значительного времени. В Вашем письме Вы, не найдя, вероятно, моего имени и отчества (я — Михаил Сергеевич), назвали меня «товарищем по науке». — Я могу быть только чернорабочим, подобием чиновника от науки, на ролях смышлёной машинистки, каталогизатора и пр. С каждым годом всё более поражаюсь круглому своему невежеству; и то, что вокруг себя вижу часть ещё более невежественных людей, меня не утешает, а скорее ещё более огорчает, нас так много! Одно, что у меня есть, это научное чувство: я много больше понимаю, чем знаю, и это, вероятно, сказалось в моём конспекте; поэтому он мог Вам понравиться. Правда, над ним я продумал всю свою голову насквозь, и писал его долго. Я — "инженер-пенсионер" (не дипломирован), но 10 лет был на должностях старшего научного сотрудника, и старшего инженера, и пенсию получаю 99 рублей в месяц. На это прожить нельзя. Поэтому берусь за всё, что бы ни подвернулось: перевожу, аннотирую, редактирую, переписываю, фальцую чертежи без переплёта. На днях написал крупными буквами плакат, обучаю малограмотных чтению и письму. Всё моё время уходит на изыскания себе пропитания. Всё же случалось и голодать — вернее, жить впроголодь. Политическое лицо моё совершенно безупречно: имею московский паспорт, пенсионер, член инженерно-технической секции, пользуюсь избирательными правами. На службе был аккуратен и деятелен, составил лучший наш англо-русский технический словарь, изданный под редакцией нечестного человека Чернухина. За 10 лет был дважды арестован по лживым доносам, и оба раза меня освободили без наложения взысканий, т.к. ни в чём не был виноват. Итак, прошу посильной работы, которую обещаюсь не терять и не портить, скоро и исправно выполнить. С юных лет приучил себя к правдивости, что так важно в научной работе. С самым сердечным приветом, М. Рощаковский».
Разумеется, что ни в каких политических группировках и заговорах Рощаковский никогда не участвовал, не такой он был человек. Впрочем, при желании придраться к его прошлому было не сложно: офицер, личный друг царя и его семьи. Только этого уже было достаточно на несколько смертных приговоров в разгар "большого террора". И все же, скорее всего, причина ареста Рощаковского была иная. Всю свою жизнь Рощаковский всегда резал правду-матку прямо в глаза, невзирая на чины и на последствия для себя. Так было с великим князем Алексеем Александровичем, с императором Николаем Вторым, с королевой Греции Ольгой Константиновной, с доверенными лицами Колчака и Деникина. За это его уважали и ценили, за это его ненавидели и боялись. Откровенно и открыто он, скорее всего, вел себя со Сталиным, с Ворошиловым и другими. В месть лично Сталина я не верю. Какие счеты могли быть у него с Рощаковским? Как человек умный, Сталин прекрасно понимал природу таких людей, как Рощаковский, и знал, что от них государству одна польза.
Думается, что Рощаковский и в период массовых арестов открыто выражал свое мнение, которое, как мы знаем, нередко оказывалось весьма отличным от общепринятого, и не стеснялся в выражениях. Многое в тогдашней советской действительности вызывало у него порой непонимание, а норой и раздражение.
Из беседы Льва Разгона с Рощаковским о различии жизни в царское и советское время: «Ох, что же мне вам объясняв — невозможно это, батенька, потому что вы в своей жизни никогда вкусно не ели. Вы не понимаете, как ели у "Донона", у "Кюба", даже в "Московской" или у Тестова?! Только в нескольких парижских ресторанах можно было так поесть! У государя так не кормили! А ваши эти рестораны со старыми названиями — харчевни простые, и некому там изготовить вкусное! Быстро, ах, быстро забывается старое! Вот пошел я в Художественный, посмотрел "Анну Каренину"… Ну, не выдержал! Воспользовался тем, что когда-то в Петербурге знаком был с Немировичем, пошел к нему за кулисы и говорю ему: "Ну, Владимир Иванович — эти не знают, не видели, а вы же бывали на Высочайших приемах, насмотрелись — как же допустить такое можете?! Каренин одет в мундир для большого приема, а треуголка у него для малого!.. Как же это!"
…Знаете, это свойство нас, русских, — быстро забывать! И злишься на это, а ведь это великое, ну прямо благодетельное качество! Сами это испытаете! Лет через пятнадцать никто вам верить не будет, когда станете рассказывать о том, что было до тридцать седьмого! Ну что — казни! Казни забудутся так же быстро, как и другое. Русский человек — самый сильный, самый пластичный, он все может! Вот приехал ко мне Новиков-Прибой, принес мне роман целый — "Цусиму"! Залюбовался им: простой баталер, а ведь какую толстую книгу, целый роман, батенька, написал!
— Так "Цусима" все же не баталером написана, а писателем…
— Что?! А вы этот роман читали? Я прочел, с интересом прочел. Не писателем он написан, а баталером! Как он был, Новиков — баталером, так баталером и остался, и роман его интересен только тем, что из него можно понять, как баталер смотрит на великие события да судьбы человеческие… Как ду-у-у-рак смотрит!
Я с ним долго разговаривал, водку с ним пил… Пообтерся, свет посмотрел, в писатели ваши вышел, богатым стал, известным… А в глазах страх да этакая суетливость угодническая… Вы меня, старого, извините, батенька — но у всех вас в глазах: страх да угодничество. У последнего английского матроса не встретите этого…»
Думается, столь прямо и нелицеприятно оценивал Рощаковский деятельность не одного Новикова-Прибоя.
ПОСЛЕДНИЙ ЗАЩИТНИК ИМПЕРИИ
В 1937 году Рощаковского снова посадили. На этот раз основательно. Разумеется, что с его биографией и его характером Рощаковского просто не могли не посадить тогда, когда садили всех подряд! После ареста его долго держали в тюрьме без допросов, а затем постановлением «Особого совещания» дали пять лет как «социально опасному элементу». Кстати, по тем расстрельным временам наказание было достаточно мягким. Именно тогда дожидавшегося отправки в трудовой лагерь Рощаковского и застал в этапной камере Бутырской тюрьмы Лев Разгон, который оставил интереснейшие записи своего общения с Рощаковским в этот период.
Из воспоминаний Льва Разгона: «На нижних нарах сидел, поджав ноги "по-турецки", человек, необыкновенно похожий на знаменитые портреты и фотографии Анатоля Франса. Аккуратная, белая, слегка раздвоенная борода, длинный, лукаво изогнутый нос, кремовая шелковая пижама и черная академическая ермолка на ослепительно седой голове. Он читал книгу, перелистывая ее грациозным и широким жестом. Может быть, почувствовав мой пристальный взгляд, он оторвался от книги, поднял голову и внимательно посмотрел на меня. Потом он наклонил приветственно голову и столь же изысканным жестом позвал меня. Я подошел.