Последние каникулы, Шаровая молния
Шрифт:
Эти два года Кузьмин жил с аппетитом: почти не отвлекаясь, он лез в дебри. Не ограничивая себя, он фантазировал немыслимые условия экспериментов и, когда все хором доказывали бредовость его желаний, садился на телефон и разыскивал лаборатории, безвестные НИИ, влезая то в биофизику, то в генетику; заразил скептиков-математиков, и те, наивные, строили ему л.латематические модели его пробирочных чудес по оживлению клеток.
Временами нечеловеческая интуиция вела его из эксперимента в эксперимент, открывала короткие тропинки в джунглях вероятностей, переносила через нагромождения
Поставив эксперимент и добившись устойчивого результата, он сбрасывал его на руки лаборантам (академик - шеф - подарил ему двух "рабов") и шел дальше, и все не мог угнаться за опережающим шагом догадки. И этому пути не было конца.
Дома росли вороха бумаг - таблиц, отдельных листочков, на которых он сам себе объяснял ошеломительные результаты.
Время от времени шеф требовал с него оброк - статью. Кузьмин строил таблицу, приписывал к ней страничку текста, и статейка выпархивала из рук.
Время от времени Тишин мимоходом бросал: "Остановился бы! Проверь в клинике. И вообще - для кого ты работаешь?"
– Рано еще об этом,- бормотал Кузьмин, с вожделением вглядываясь в окуляр микроскопа.- Нет, ты погляди! Она же оживела чуть-чуть, а? Миленькая,- говорил Кузьмин,- да ты же умница! Сейчас я тебя подкормлю...
Крайне вежливо Лужин шептал: "Не забудьте о практической ценности работы, Андрей Васильевич!"
– Никоим образом,- ответствовал Кузьмин.- Вот консервант улучшили чуть-чуть...- (Делались первые пересадки почки у человека.) Но ко всему прикладному он относился как-то равнодушно.
На кафедру зашел Н. Негромкий и вежливый, он внимательно изучил препараты Кузьмина - бодрые культуры клеток, обработанных живой водой,- и, чем-то озаботясь, тихо распрощался.
Пожимая его маленькую твердую ручку: "Все мышцы качаешь? Молодец!" - позавидовал Кузьмин и объяснил:
– Не могу, понимаешь, сейчас разбрасываться! Извини, ладно?
Несколько дней его немножко грызла совесть - он знал, что приход Н, связан, наверно, с неладами в лаборатории, но тут обнаружилось, что под действием его живой воды клетки вдруг замерли, заснули, будто дожидаясь от него какого-то нового толчка, инструкции.
В. А., учинив строгий допрос, говорил: "Смелее, Андрюша, смелее! Это что-нибудь да значит! Мир велик, а в твоей живой воде слишком много простой воды, а?" Ему Кузьмин решался сказать: "Похоже, она (клетка) соображает, что хочет!"
Родители видели, что он счастлив. Мама следила за его костюмами, длиной волос над воротничком и весом; отец (он нашел себя на какой-то новой работе), ставя Кузьмина в пример Николашке, напоминал: "Цени, как тебе повезло!"
(- Да, пап!
– говорил Кузьмин.- Но для чего это все надо, если люди заготовили такую кучу оружия? Против лома нет приема.
– Ох!
– говорил отец.- Занимайся своим делом! Между прочим, у тебя оборонная тема! Что вы топчетесь, медики-биологи! Шевелитесь! Вся эта сволочь такие гадости наприготовила! Голыми не окажемся?
– Не окажемся!
– взвивался Кузьмин.- Что же вы их в сорок пятом не добили? Они же ведь все живое хотят уничтожить.
– Ну и дурак ты, сын,- сказал отец с неожиданной обидой.- "Жизнь! Живое!" Это что-твое собственное? В бою люди жизнь отдавали - что же, от них ничего не осталось? Честь - вот единственное, что принадлежит тебе лично. А твоя жизнь принадлежит Родине, делу, если человек, конечно, не скотина у кормушки. А о таких и говорить нечего.)
Он выезжал на картошку со студентами, бывали загулы в Алешкиной компании болтливых гуманитариев (там гремели магнитофоны, свечи потрескивали от табачного дыма, и с лент на разных языках орали: "Ты моя любовь, мое счастье, мое солнце! О, я люблю тебя!"- страстно, нежно, томно, печально, торжествующе и лжизо) Было ДЕа коротких романа, безболезненно давших Кузьмину назыки веселой игры - в любовь с открытыми глазами.
А свои двухмесячные аспирантские каникулы он проводил в экспедициях, где с успехом совмещал приличный приработок и поиски своих трав.
В конце второго года аспирантуры шеф остановил его, танцующего от спешки, в коридоре.
Посмеиваясь, он оглядел - с ног до лохматой головы - беспардонно недовольного задержкой Кузьмина и вытянул у него из рук громадный штатив с разноцветными пробирками; стрельнув на них взглядом, шеф хмыкнул. "Кажется, это уже не по теме диссертации, а? Молодец! Оформляй работу - через месяц апробация. Должен успеть, понятно?" - сказал он.
Задав лаборантам работу, Кузьмин затворился дома и, в один день переломав привычный ритм, сел писать этот злосчастный первый вариант диссертации. Он писал, выдавая по двадцать страниц в день, самостоятельно освоив экспресс-метод иллюстрирования- вырывая нужные таблицы из копий собственных статей. Он еще играл в бирюльки, баловень: все, что рождалось в нем при сведении материала в целое, казалось блестящим ходом мысли, имело, он считал, самостоятельное значение, и он писал легко, раскованно, без тени сомнения.
А теперь, принимая из рук Лужина исчерканную пачку листов, всю в крючках и занозах знаков препинания,- вот теперь он скис.
Начинались каникулы. С Алешкиной помощью пристроившись в археологическую экспедицию (ему необходимо было попасть в Среднюю Азию - раздобыть "солнечный корень"), он весело прожил полтора месяца и вернулся в Москву дочерна загорелый, с корявыми - он ощущал их лопатами - руками, с набитым карманом и парочкой корней в рюкзаке, распираемом засушенными травами, местной бузиной и неведомым органическим составом в бутылке.
На раскопках он встретил удивительно дружно живущего со вселенной парня, заразился - на время - от него философией фаталиста ("Слушай, брат, не суетись. Все, что с тобой должно случиться, случится!"), и поэтому, встретив прежде других на кафедре бледную физиономию Лужина, проторчавшего все лето в Москве, он не принял всерьез напоминание про окончательный вариант диссертации.
В сентябре шеф потребовал ее.
– Я бы хотел кое-что дозести,- сказал Кузьмин, прижимая к груди бутылку со среднеазиатской панацеей.