Последние Каролинги
Шрифт:
В лодку Роберт и Азарика сели, как привыкли, плечом к плечу. На воде слегка знобило, кружилась голова. Было грустно — за весь день Эд даже не покосился в сторону Азарики. Словно исчезла она, испарилась на тропах эльфов. Обида свербила в носу.
— Озрик! Озрик! — дергал ее за рукав Роберт. — Ну чего ты такой насупленный? Скажи, как ты думаешь — когда вернемся в Самур, будет ли там еще прекрасная Аола?
Глава IV
Оборотень
— Подите прочь, Ринальдо! Эти ваши Ахиллесы и Агамемноны — все они мямли. Вместо того чтобы напасть и убить по-людски, они рассуждают, рассуждают…
Чтец послушно захлопнул книгу, а императрица бросила веретено и встала. Огни высоких светильников затрепетали, вытягивая язычки.
Бывало, франкские принцессы, каждая в своей светелке, коротали дни со знахарями и блаженными. Рикарда завела в Лаонском дворце обычаи своей милой Италии. По вечерам в ее покоях дамы собирались, пряли, слушали чтение книг. Но сегодня императрица была не в себе, бранила слуг, вскакивала и, бренча украшениями, носилась по палате.
— Ах, светлейшая! — возразила герцогиня Суассонская, простодушная толстушка. — Пусть читает, там ведь любовь! У нас-то дома все псарни да облавы, разве что-нибудь возвышенное услышишь?
— Любовь! — усмехнулась Рикарда. — Андромаха над трупом горячо любимого мужа закатывает речь, точно она канцлер Гугон и желает непременно доказать, что графство Парижское должно принадлежать принцу Карлу.
Услышав о графстве Парижском, дамы разахались, что бедняга Конрад Черный так внезапно и безвременно умер, а Рикарда вновь обратилась к чтецу-итальянцу.
— Конечно, любовь любви рознь, — сказала она, разглядывая его мужественный подбородок и сливовые глаза. — Иная из нас сутки бы говорила без перерыва, лишь бы оказаться в положении Андромахи. Ступайте же, любезный, отдохните.
Чтец расправил складки нарядной диаконской рясы и, взяв под мышку фолиант «Троянской войны», вышел.
— О повелительница! — воскликнула герцогиня. — Кому же графство Парижское, как не бедняжке Карлу? Ведь он Каролинг!
Императрица не ответила, уйдя в темноту за колонной, и за нее выступила ее наперсница Берта, бесцветная, из тех, кого называют «белая моль».
— В Париже нужна железная рука. Если там язычники прорвутся, они возьмут все.
— Ах, вы рассуждаете, как мужчины. Кто что возьмет да кто где нужен! От сердца надо судить. Милый, несчастный юноша этот Карл… Он так трогателен!
Рикарда молчала, прислонясь лбом к холодному камню, и опять за нее ответила Берта:
— Принцу ведь и так пожаловано епископство святого Ремигия, богатейший бенефиций! А ему нет еще шестнадцати…
— Ну чего мы спорим? — пожала плечиками герцогиня. — Нас все равно не спросят. — И тут совиные ее глазки округлились до предела. — А вот и он, надежда франков, упование королевства!
В палату верхом на палочке въехал худосочный юноша. У него было одутловатое младенческое лицо и каролингский нос уточкой. Дамы шумно поднялись, приветствуя принца.
Следом вкатились, изображая птичий переполох, шуты и уродцы. Няньки хватали принца под локти, важно шествовали диаконы-педагоги. Скромно вошел и стал к стороне новый главный воспитатель принца — клирик Фульк. Говорили, что он страшно учен, испортил себе глаза наукой и теперь носит на цепочке зрительное стекло.
Герцогиня, растолкав шутов, опустилась перед малолетним епископом, прося благословения. Рикарда, поморщившись на эту сцену, перенеслась на другой конец палаты, где стоял клирик Фульк.
— Кончился ли совет? Я посылала Берту, но пфальцграф, этот грубиян…
Стеклышко блеснуло в глазу нового главного воспитателя.
— Сладчайшая! Не угодно ли я расскажу вам один курьезный случай из последней охоты?
— Брось свое дурацкое стекло! — чуть не замахнулась Рикарда. — Ты забыл, кто тебя вытащил из грязи? Мне нужно знать, кому достанется парижский лен. Отвечай!
— Кому изволит пожаловать их всещедрейшество государь наш Карл Третий, — поклонился Фульк, держа наготове локоть, чтобы укрыться от пощечины.
— Аспид! — произнесла Рикарда, будто плюнула. — Василиск!
Отвернувшись, поправила прическу и, вновь обретя царственную улыбку, хлопнула в ладоши. Берта с готовностью подбежала.
— Что у тебя сладкого для души?
— В людской сидит слепец, зовется Гермольд. Говорит, что пришел из Туронского леса, и у него арфа…
— Зови!
Седому колченогому певцу, на спокойном лице которого виднелись следы каких-то давних ожогов, подали табурет у очага и стакан теплого вина. Он задумчиво наигрывал запевку, как это принято у бродячих певцов: «Один мечом себе добудет трон и королеву, другому борзый конь умчит красавицу жену. Мне служит музыка, слагаю я напевы и тем живу!» Дамы просили спеть что-нибудь самое новенькое, о том, что делается на белом свете. Певец чутко прислушивался к хору их просьб и, когда уловил в нем властный тембр императрицы, начал:
Сколько горя ты видела, франков святая земля!
Сколько плакали люди, людей об участье моля!
Сколько крови потеряно, пролито слез,
Сколько к небу проклятий и жалоб неслось!
И воскликнул однажды во гневе сам бог:
«Сатана, что ли, вверг нас в такую пучину тревог?»
И ответил архангел, что с огненным ходит мечом:
"Сатана здесь, хозяин, увы, ни при чем.
Это Конрад Парижский, владетельный граф,
Он не знает закона, не ведает прав.
Разлучает он близких, в рабы продает,
Неимущий должник у него в подземелье гниет.
Селянин разоренный с детишками нищий бредет,
И вопит к тебе, боже, несчастный народ!"
Бог есть бог, долго станет ли он размышлять?
Книгу судеб велел он апостолам тут же подать.
Отыскал в ней страницу он Конрада, вырвал ее,
И окончилось графа земное житье!
Вот однажды у Лигера, славной реки,
Ехал граф, с ним бароны его и стрелки.
Видят — вышел на берег бастард, по прозванию Эд,