Последние Каролинги
Шрифт:
Одержал здесь над данами самую славную он из побед.
Графу зависть затмила глаза, говорит: "Здесь мой край.
По обычаю, ты все трофеи, всех пленных отдай!"
Взял у Эда берсерка. Был так свиреп и силен
Этот пленный язычник из северных датских племен!
Сберегали его семь железных цепей, десять медных оков,
Сорок самых отборных парижских стрелков.
Вот язычника в клетке железной в Париж привезли,
И сбежался народ со всей франкской земли.
Но берсерк сидел, нелюдим, недвижим,
Призрак милой свободы витал перед ним.
Граф кичливый подъехал, с ним свита его удальцов.
Граф был пьян и берсерку плюнул в лицо.
Гнев ужасный язычника тут охватил,
Дьявол ярости силы удесятерил.
Прутья клетки распались, рассыпались звенья оков,
Разбежалась охрана из славных парижских стрелков.
Тут, сраженный берсерком, Конрад упал с боевого коня.
"О господь, не такого последнего смертного дня
Ожидал я!" — и всякий увидеть здесь мог,
Как нечистый его душу черную в ад поволок.
Под сводами возились летучие мыши. Потрескивали свечи, звенел бубенцами колпак, который принц, хихикая, отнимал у шута.
Дамы следили за императрицей, готовые шумно рукоплескать. Наперсница Берта держала наготове новенькую суконную столу, которую принято в таких случаях жаловать. Рикарда выхватила ее и швырнула певцу:
— Вот тебе за то, что… — голос ее не слушался, — за то, что ты пел об Эде, который несомненно самый славный боец у западных франков! А за Конрада… — Надменное ее лицо исказилось. — Эй, щитоносцы! Выбросьте его за ворота, пусть волки съедят его в Лаонском лесу!
Ночь давила каменным безмолвием. Не спалось, и Рикарда лежала, открыв глаза. Обиды дня крутились в воспаленном мозгу.
Итак, Конрад умер, и делят его наследство! В прошлом году этот самый Конрад привез ей из паломничества роскошную книгу и, преподнося, вложил меж страниц бисерную закладку. Рикарда пыталась прочесть заложенное место — увы, книга была написана по-гречески. Потом пошли пиры, церемонии, охоты, все было недосуг. А теперь вот Черного Конрада нет.
Бессонница жгла, и Рикарда вскочила, взялась за серебряное круглое зеркало. Сухарь был с виду этот сумрачный Конрад, а все же она знает, что нравилась ему… И он ушел, уйдут и другие, годы вспахивают лицо, уже ни белилами, ни притираниями не скроешь их следа…
Дернула витой шнур звонка. Берта пришла не сразу, тараща заспанные глаза без ресниц.
— Плетей захотела? Позвать чтеца!
Итальянец явился свежий, будто только и ждал вызова. Переглянулся с Бертой, и это окончательно вывело Рикарду из себя.
— Бездельники! Нажрутся и дрыхнут, когда у госпожи лихорадка. — Она прибавила несколько крепких слов по-аламаннски. — Будем читать. Да не этих дурацких троянцев! Достань с самого верха, самую толстую… Да, да, на греческом языке. Открой, где закладка.
— "И настали в дни правления царя Ираклиона, — медленно переводил чтец, — смута и безначалие великие. И пришел из земли исавров некто Лев, ремеслом конюх. И увидела его царица в ипподроме и впустила ночью в дворцовую калитку. И убил он багрянородного и взял его диадему и воссел на трон…" — Чего замолчал? — спросила Рикарда. — Дальше!
— Дальше ничего нет, — поклонился чтец. — Другой рассказ.
Императрица некоторое время сидела, сдвинув брови и рассматривая ногти. Затем кликнула Берту:
— Платье мое атласное, то самое, с жемчугами. Коронку малую из рубинов. А ты, Ринальдо, поднимай свиту.
Над заснувшим Лаоном, над громоздящимися кубами и цилиндрами дворца повисла меланхоличная луна. Даже собаки устали лаять, и ничто не нарушало ночной тишины. А в глубине каменного лабиринта двигалась процессия — шуты с кислыми минами, щитоносцы, не успевшие побриться, прислужницы, досыпающие на ходу. Впереди, как дева бури, шагала императрица.
— Извольте одеться, — перешагнув порог опочивальни, бросила Рикарда мужу, которому пфальцграф Бальдер показывал в кошелке новорожденных щенят.
— Фу! — сказала императрица. — Уберите эту гадость, я вам не какая-нибудь коровница из Ингельгейма.
Карл III, не попадая в рукава халата, лепетал о добавочных канделябрах, об угощении, но Рикарда остановила — это ни к чему.
— Лучше скажите, что решено по поводу парижского лена?
Карл III пил соду, морщился. Рикарда теряла терпение.
— Не подумалось вам посоветоваться со мной? Ведь мы все же одну с вами носим корону…
Ясно — они отдали Париж дурачку Карлу! Пылко заговорила о вечной опасности норманнов:
— Ваш Гугон, государь, полагает, что вновь откупился от Сигурда. О нет, герои в юбках! У настоящих мужчин аппетит приходит во время еды. Через год Сигурд явится со стотысячной ордою, и ваш принц Карлик запляшет в своем парижском лене!
Карл III взмахнул парчовыми рукавами, его обширное лицо пучилось от раздумий.
— Но кого же, государыня, кого? Я не вижу кого… Кто может быть графом Парижским? У вас кто-нибудь есть?
— Есть.
— Кто же?
— Эд, именуемый также Эвдус, Одо или Одон.
— Бастард?
— По матери он Каролинг.
— О нет, госпожа моя, и не просите… Не просите!
— Но почему же, почему? Потому что он Гугону вашему где-то на мозоль наступил?
— Нет, нет… Чувствую, это на вас влияет Гоццелин, архиепископ, которому в Париже непременно нужна сильная рука…
— Да почему вы думаете, что я не в силах мыслить и желать сама? Боже, какое мне униженье в этой стране!