Последние километры(Роман)
Шрифт:
— Пишите так, чтобы было очень убедительно, но и не очень конкретно. Примерно как в Ялтинском итоговом коммюнике. — И, демонстрируя свою нестареющую память, процитировал: «Наши общие военные планы станут известными лишь тогда, когда мы их осуществим». Коротко и неясно. Покажите ваши оттиски.
— Вот они.
Взял синий карандаш, сел за стол, читал гранки, вычеркивал, дописывал.
— Ну вот. Благословляю.
Щербаков направился в соседнюю комнату — передать по телефону редакторам газет коррективы Верховного.
Воспользовавшись паузой, в кабинет вошел дежурный.
— Переделали? — спросил Верховный Главнокомандующий.
— Готово,
Положил на стол два приказа Ставки. Один — о назначении генерала армии Алексея Иннокентьевича Антонова начальником Генерального штаба вместо маршала Василевского. Другой — о назначении Александра Михайловича Василевского на пост командующего Третьим Белорусским фронтом вместо погибшего под Кенигсбергом генерала армии Черняховского. Сталин знал содержание обоих документов и подписал их без замечаний. Спросил у дежурного:
— Членов Политбюро известили?
— Так точно. Будут ровно в час.
— Хорошо. Придется снова заседать ночью.
Дежурный вышел, возвратился Щербаков. Сталин поднялся, долго стоял молча, курил трубку, потом сказал:
— Кирпонос, Ватутин, Черняховский… Большие надежды возлагал я на них. Нет их. Ватутину было сорок два. Черняховскому тридцать восемь. Вот и приходится бросать в огонь старую гвардию: Жукова, Конева, Василевского…
Ничего не сказал Александр Сергеевич, лишь тяжело вздохнул:
— Завидую тем, кого бросают в огонь, товарищ Сталин.
— Хотите на фронт?
— Хотел бы. Да врачи, к сожалению, не имеют такого желания. Наверное, уложат все-таки в постель.
— Держитесь, товарищ начальник Главного политического управления. Победу будем отмечать широко. Вот когда пригодится нам ваш пропагандистский талант.
— Постараюсь достойно встретить победу, товарищ Сталин.
Шутка прозвучала грустно. Сталин знал от врачей о состоянии здоровья Щербакова обстоятельнее, чем сам больной, а поэтому переменил тему разговора.
— Операции на фронте развиваются более или менее удачно…
— Это называется «более или менее»? — отважился пошутить Александр Сергеевич.
— Я мог бы сказать «совершенно» лишь в том случае, если бы наши войска были на окраинах Берлина.
— К сожалению, это невозможно. Войскам необходима передышка, необходимо подтянуть резервы, тылы…
— К сожалению. — Сталин сделал длинную паузу, набивая трубку. — К сожалению. — И вдруг — совсем о другом: — На словах они — Рузвельт с Маршаллом и даже Черчилль с Иденом — миролюбивые ангелы. А на деле…
— Тянут, — подхватил Щербаков, — отказались активизировать военные действия в Италии, помешать переброске на наш фронт гитлеровских войск из Норвегии…
— Вы говорите о деталях, — начал нервничать Сталин, — а я о главном.
Щербаков не возражал. У него стучало в висках, снова поднималось давление. А Сталин приглушил раздраженность, сегодня он был в хорошем настроении.
— Главное для нас — будущее Балканских стран, Польши, самой Германии. В этом, в самом важном вопросе, мы вроде бы добились в Ялте значительного сдвига. Но где гарантии? И Рузвельт, и Черчилль заверяют, что нет оснований бояться чего-то нежелательного. Предположим, пока все мы живы, бояться нечего. Новая агрессия невозможна. Но пройдет десять лет, а то и меньше, и нас не станет. Придет новое поколение, которое не пережило, не изведало всего того, и, естественно, будет иметь свои взгляды,
Трудно было ответить на такой вопрос. Да Сталин, очевидно, никакого ответа и не ждал. Перевел на другое:
— В тридцать девятом, когда мы предлагали им: пропустите наши войска через Польшу, они отказали. А теперь, вишь, шелковые.
— На них влияет положение на фронтах, — оживился Щербаков. — Польша полностью освобождена, наши войска в Будапеште, на Одере…
— Да, на Одере, и простоят там полтора-два месяца, а за это время…
— Разве что-нибудь может измениться?
— Все! — сказал Сталин, сделав рукой, сжимавшей трубку, характерный жест. — И прежде всего намеченные нами государственные границы Германии и Польши. Тут Черчилль чего-то выжидает, на что-то надеется. Возможны два варианта, кроме того, который мы зафиксировали в Ялте. Либо немцы подпишут сепаратный мир с нашими союзниками без нас, либо…
— Во что бы то ни стало будут стремиться добиться перелома на фронте.
— Да. Снимая для этого свои последние дивизии с Запада. А потерпев фиаско, сдадут Берлин англо-американцам.
— Гитлер на это не пойдет, — не очень уверенно возразил Щербаков.
— Гитлер не вечен. В Берлине появились весьма влиятельные силы, которые, наверное, оценивают нынешнее положение рейха более трезво, чем фюрер.
Наступила тишина.
— Изучите этот вопрос вместе с Антоновым, — приказал Сталин. — Используйте все возможности разведки. Наши союзники думают, что, возвратившись из Ялты, мы почиваем на лаврах. Пускай себе думают. Вы согласны?
— Осторожность не помешает никогда.
— До свидания.
— До свидания, товарищ Сталин!
Из всей делегации, которая должна была посетить Герхарта Гауптмана, к своей миссии надлежащим образом подготовилась разве лишь Екатерина Прокопчук. Остальные знали о выдающемся немецком писателе немного. Иван Гаврилович помнил некоторые его пьесы. Алексей Игнатьевич твердо запомнил основное: Гауптман отрицательно относился к господствующей в кайзеровской Германии юнкерской касте. Его первую зрелую пьесу «Перед восходом солнца» поставил кружок «Свободная сцена» в помещении Берлинского «Лессинг-театра», к пьесе «Ткачи», посвященной рабочему восстанию в Силезии, собирался написать предисловие Лев Толстой; один из первых переводов этой социальной драмы на русский язык осуществила Анна Ильинична Ульянова-Елизарова, а редактировал этот перевод Владимир Ильич Ленин. Все это были очень важные аргументы в пользу литератора, в творчестве которого бывали также огорчительные неудачи.
Яша Горошко был рад тому, что увидит живого немецкого классика, хотя тоже имел о нем самое общее представление.
Екатерина, узнав о своем участии в делегации в роли переводчицы, разыскала в Глейвице собрание сочинений писателя в нескольких томах, напечатанное старым готическим шрифтом. Сначала это замедляло чтение, но через час-два она привыкла. Одну за другой прочитала девушка с десяток драм, пока наконец дошла до «Розы Бернд». Эта пьеса потрясла ее. Екатерина словно бы еще раз пережила свою трагедию, свою исковерканную юность. Конечно, между уманской комсомолкой и батрачкой помещика Фламма не могло быть ничего общего. Но пришло лихолетье… Собственно, и сейчас они разные — Екатерина Прокопчук и Розина Бернд. Все у них разное. Общее только одно: растоптанная девичья судьба…