Последние километры(Роман)
Шрифт:
— Если вы так любезны, — ответил комбриг.
Барбара вышла на кухню. С гостями остался неприветливый Бенвенуто. Интересно, откуда это итальянское имя?
Наверное, писательская интуиция подсказала старику, ибо он объяснил:
— Бенвенуто — мой сын от второго брака. Его мать была ревностная католичка. Она и дала сыну католическое имя.
— Я тоже убежденный католик, — с вызовом подчеркнул сын. — Но я выше религиозных постулатов ставлю земные интересы немецкой нации.
— Мой сын слишком увлекающийся, — старался смягчить впечатление Гауптман.
— Чем
Бенвенуто догадался, о чем идет речь, но не отступал.
— Чем? А хотя бы и идеалами могучей немецкой империи. Да, да, великой империи! От Балтики до Каспия. Что в этом плохого?
— А что хорошего? — спросил Яша Горошко.
— Минуточку! — остановил его начполитотдела. — Пускай человек выговорится.
Но Гауптман-младший умолк. На свое откровенное высказывание он, вероятно, ждал гневного ответа ненавистных ему красных командиров, возможно, даже и угроз. А вместо этого услышал спокойную насмешку:
— Итак, до Каспия? Почему же не до Тихого океана?
Бенвенуто затравленно посмотрел на Терпугова, безошибочно угадав в нем «большевистского комиссара», по не сдался.
— Мир должен быть разделен на сферы влияния.
— Гитлер претендовал на полное владение миром.
— Гитлер просчитался.
— Только в этом?
— Да.
Воцарилось неприятное молчание. Березовский, обычно равнодушный к курению, сейчас мечтал хотя бы об одной затяжке. Ему вспомнилась смешная трубка Соханя, подумал: именно в эти минуты Гордей Тарасович и штабисты, склонившись над картами, намечают новые удары по гитлеровским недобиткам… «Мели Емеля! Твоя песенка спета!»
Алексей Игнатьевич более серьезно относился к таким стычкам. Гигантский плуг нашего наступления глубоко перепахивает ниву немецкой жизни. Позади словно бы чистая пахота. Но бурьян живуч! Нужно сейчас выявлять его и выпалывать. Потом будет поздно.
Он посмотрел на Гауптмана. Что скажет он? Старик дремал. А может, лишь прикидывался? Может, вечная, непрестанная борьба в собственном доме является главной причиной его болезни и изнеможения?
Яша Горошко не удержался:
— Товарищ полковник, разрешите мне.
— Говорите, — согласился Терпугов.
— «Идеалы Германской империи»? — горячился комсopr. — С Майданеком? С Освенцимом? С нашими пленницами? — он непроизвольно указал на Екатерину. — В середине двадцатого столетия? Варвары! Дикари! Детоубийцы! — И, оглянувшись: — Извините, товарищ писатель.
Последнее обращение Екатерина перевела, как «господин Гауптман».
Гауптман повторил:
— Он слишком увлекается. — И добавил: — Бедный мой Бенвенуто, ты гудишь, как разбитый колокол.
Был ли это намек на трагическую судьбу мастера Генриха из «Потонувшего колокола» или тривиальный образ, никто не понял. Но сынок огрызнулся:
— Колокол великой Германии поврежден, но не разбит. Он гудит, как набат.
— Несчастные дети, — сказал Гауптман. — Их отравили.
Возвратилась Барбара, неся поднос с фарфоровыми чашечками, в которых
— Я забыла предупредить. Вместо кофе — желудь с цикорием, вместо сахара — сахарин. Мы уже привыкли к этому.
На подносе было только шесть чашечек. Барбара объяснила:
— Мой свекор не пьет.
— Да, — подтвердил Гауптман, — даже цикорий. Хотя немцы любят его издавна. У нас есть даже исторический анекдот на эту тему.
Пока гости разбирали горячие, дымящиеся чашечки, старик попросил:
— Расскажи, пожалуйста, Барбара.
Барбара охотно выполнила его просьбу.
— Однажды Фридрих Великий, путешествуя по стране, заночевал в горном отеле. Утром ему захотелось выпить чашку черного кофе. Император позвал хозяина гостиницы. «Цикорий для кофе имеешь?» — «Имею, ваше величество». — «Неси его сюда». — «Как, весь?» — «Весь, который имеешь». Пошел хозяин и принес целый мешок этого зелья. «Это все?» — «Все, ваше величество». — «Ой врешь!» И к своим слугам: «Бить плетьми, покуда не признается». — «Смилуйтесь, ваше величество, — закричал несчастный. — Признаюсь: оставил лишь горсточку для своей семьи». — «Неси и эту горсточку». Хозяин принес. «А теперь, — сказал император, — свари мне чашку настоящего черного кофе».
Все вежливо засмеялись, обжигая губы невкусной бурдой с отталкивающим запахом.
— Цикорий еще полбеды, — закончила милая хозяйка. — За эти годы нам пришлось привыкать к значительно худшим эрзацам.
Собираясь к Гауптману, Березовский, по опыту в Обервальде, предложил Терпугову «потрясти» Майстренко и взять с собой немного продуктов. Но тот отсоветовал, думая, что это произведет неблагоприятное впечатление. Теперь комбриг решил отбросить излишнюю деликатность и хотел было просить Барбару составить список самого необходимого, но Алексей Игнатьевич, догадавшись об этом, шепнул ему:
— Потом.
А сам перешел к главной цели визита.
— Господин Гауптман! Нам известно, что во время войны вы писали стихи.
— Писал, — лаконично подтвердил Гауптман.
Иван Гаврилович обрадовался, что Терпугов остановил его, иначе можно было бы испортить все дело.
— Я писал, как велела мне совесть.
— Где эти произведения?
— Их нет, — вмешался Бенвенуто.
— Извините, я обращаюсь к автору.
— Поздно, господин полковник, — выпалил сын откровенно и цинично. — Поздно!..
— Неужели вы не помните их? — с надеждой спросил писателя Терпугов. — Хотя бы одно или два…
— Не та у меня теперь память, — горько признался хозяин виллы.
— Отец утомлен, — решительно встал Бенвенуто. — Ему необходимо отдохнуть.
Начали прощаться. Гауптман, как о чем-то особенно важном и дорогом, снова произнес:
— Запомните: нет ни одной минуты, когда бы я не думал о Германии. И если можно к этому что-нибудь добавить, то разве лишь непоколебимую веру в возрождение моей отчизны, от которой я никогда не отрекусь. Да, она возродится. Без зверства, без милитаризма. Новая, свободная, справедливая.