Последние первые планетяне
Шрифт:
Подземные коммуникации между тем с первых минут показались Давыдову не вполне естественными. Тут и там, пока офицеры уверенно углублялись в пещеры, встречались следы присутствия человека: стальные распорки, слабо заметные указатели, выбоины для фонарей. Николай смекнул, что, вне всякого сомнения, это место в те или иные времена использовалось для каких-то целей. Учитывая, что деятельности корпораций здесь, по словам старожилов, не велось, можно было предположить, что кто-то проворачивал под покровом подземной тьмы и тишины свои незаконные делишки.
Домыслы молодого начальника лишний раз подтвердились, когда в первом же крупном каменном зале обнаружились следы недавней «уборки». На засыпанной мелким песком земле просматривались следы не одного десятка ног – ни Макс, ни сделавший страшного открытия синтетик, несомненно,
Тело Василия Громова, невесть как оказавшегося в таком месте, обнаружили в дальней части пещеры, куда не каждый человек еще найдет смелости и терпения забраться. С учетом прошедшего от пропажи времени оно было уже в безобразном состоянии. Николаю пришлось собрать волю в кулак, чтобы подойти к останкам и убедиться, что те облачены в офицерскую, как у него, форму. Рядом с телом отыскался разбитый коммуникатор старшины. И револьвер, из которого, как затем выяснилось, произвели два выстрела, однако, по всей видимости, не в этой самой пещере, потому как вокруг не нашлось ни гильз, ни следов попадания. Громов был дважды ранен в живот и единожды в грудь, отчего, почти наверняка, и скончался. Коронеры усердно трудились все утро, и к обеду детали бесчестного убийства были известны не только представителям полиции, но, как кажется, всему городу.
На целые сутки Борей-Сити застыл, шокированный этим известием. Хотя предполагал подобную судьбу любимого законника с первого дня пропажи.
Затем жизнь в поселении потекла привычным чередом. Люди судачили о случившемся, но меж тем не оставляли обыденных дел и привычек, связанных по большей части со стартом нового фермерского сезона. Целую неделю, пускай сопряженную с неимоверной плотностью дел, Давыдов даже убеждал себя, что это дело ничем не отличается от любого, что попадались ранее. Он старался думать об убийстве Громова так, как думал об убийстве Алека Ящинского, то есть не вплетая собственную судьбу в развернувшееся расследование. Какое-то время этот самообман работал. Лишь накануне похорон, когда город готовился прощаться со старшиной, и о трагедии вновь заговорили на каждом углу, до Николая дошло, что эти события означают в контексте его собственной жизни. Как специально, тем же днем от руководства из Большого Кольца пришла директива о назначении Давыдова постоянным начальником.
Таким образом, в этот день Николай проснулся в некотором смысле другим человеком. В серьезном как никогда статусе и с пугающим грузом на плечах. Не удивительно, что сон его был неспокоен, а отражение в зеркале испугало. Это было прощание с Василием Громовым и одновременно с тем начало новой главы жизни Николая Давыдова.
28
Несмотря на продолжающееся расследование, а потому возможность обнаружения все новых фактов, почти все полицейские встали на сторону градоначальника Леонова, когда тот предложил провести похороны старшины как можно скорее. Николай вынужденно примкнул к большинству и со временем согласился, что прощание с многоуважаемым членом общества пойдет на пользу и законникам, и всему городу, которому за эти недели крепко досталось.
За несколько часов до церемонии, запланированной в церкви Святой Вдовы на полдень поразительно ясного и погожего дня, Николай Давыдов встретился с первым помощником и его невестой в паре кварталов от центральной площади. Провожая Диану до школы, места ее работы, товарищи обсуждали, как проводятся подобные мероприятия на Западе, где зачастую традиции вгоняют чужаков в ступор.
Как выяснилось, ничего из ряда вон Давыдову ожидать не приходилось. Церемония, со слов невесты Минина, не должна отличаться от всего того, что новый старшина мог лицезреть дома. Единственное в ритуале, что виделось Николаю не вполне обычным, было развеивание праха по фронтирской пустоши, на чем Громов настаивал в своем старом, но действительном завещании. Местами напоминающий традицию предков, этот жест преданности и беззаветной любви к родине считался почти обязательным среди уроженцев Запада. Потому Давыдов счел правильным скрыть пренебрежение. Тем более, в отсутствии у Громова какой-никакой родни, церемонию вызвался совершить лично первый помощник.
Когда молодые люди подходили к школе, и отовсюду из дворов навстречу повылетала беззаботная детвора, обсуждать похороны стало неловко. Беседа перетекла в русло куда более насущное, то есть в размышления о том, как теперь будут обстоять дела в управлении, когда свершилась официальная передача власти.
– Без обид, мальчики, в этой ситуации больше всего жалко Милу, – ни с того ни с сего вымолвила невеста Минина, однако тут же осеклась: – Знаю, плохо так говорить, когда Илья в коме. Я вижу, как изводится Марк. Но Князевы всегда казались парнями, готовыми к такому, верно? – (Первый помощник с Давыдовым переглянулись, и оба неуверенно кивнули). – Мила – другое дело, – тогда сказала Диана. – Она строит из себя крутую независимую девчонку, но Громов подарил ей цель в жизни. Освободил от семейных дел, в которых та задыхалась. Она кое-как справлялась с пропажей, а теперь станет хуже. – Девушка, насупившись, поглядела на спутников и чуть ли не погрозила пальцем: – Вы обязаны приглядеть за ней, ясно?
Прекрасно знакомый с манерами возлюбленной, Минин насмешливо покачал головой.
– Ты драматизируешь, Ди, – бросил он. Как можно нежнее, дабы не обидеть. – Громов, между прочим, и мой наставник. Я уверен, он не хотел, чтоб мы раскисали в непростое время. Мила справится, – заверил Антон.
Девушка, однако, махнув рукой у физиономии Минина, как будто отгоняя назойливую мошку, обратилась к Николаю:
– Хотя бы ты восприми меня всерьез…
– Знаешь, Диана, – почти сразу отозвался Давыдов, нахмурившись, – в этом, вероятно, есть доля истины. Не было дня, как я заступил на пост, чтобы не приходилось удивляться, как сильно начальник Громов повлиял на каждого в управлении. – Он внимательно посмотрел на первого помощника, словно изучая его, и заключил: – В ситуации с Камиллой это проявляется ярче всего. Не подмечал, Антон? Она цитирует Громова чаще, чем поп – Священное писание. Это должно что-то да значить, – пожал плечами Николай.
Молодые люди встали на перекрестке, и Диана, взглянув на часы, дала понять, что у нее есть минута-другая. Они с Антоном заговорили о своих делах, и Давыдов, безынтересный к чужому быту, уличил момент, чтобы присмотреться к зданию школы, рядом с которой пока не представлялось бывать.
Постройка эта, являющаяся одним на город образовательным центром, располагалась к западу от главной площади и, всего в три этажа высотой, не слишком-то выделялась в общем пейзаже приземистого поселения. Некоторыми чертами она походила на ратушу. Была точно так же геометрически правильна и угловата, и сверкала множеством окон. Николаю отчего-то пришло на ум, что в былые времена в этом здании, вероятно, располагалась вовсе не школа, а неизвестного назначения департамент. Во всяком случае, он невольно сравнивал эту скучную, будто назло врезанную в городские улочки постройку со школами, которые знал в Бинисе и других мегаполисах Большого Кольца. Он не мог поверить, что эта бетонная клетка точно так же предназначается для воспитания молодых поколений, как те, другие. У школы не имелось заднего дворика, – потому как почти сразу начиналась череда прочих угрюмых построек, – не было газона для игр, спортивной площадки, цифрового корта. Дети уныло стекались ко входу, как клерки поутру стекаются к офису ненавистной фирмы, и затем просто бесследно терялись в ее стенах до окончания занятий.
Дети вызывали у Давыдова странное сочувствие. Он невольно задумывался о том, что в этом состоит еще один проклятый замкнутый круг фронтира, которые он, говоря начистоту, устал считать со дня приезда. Ловушка, по его мнению, заключалась в том, что детей тут, на Западе, с юных лет готовят к самой суровой жизни, что может выпасть на долю человека. Это казалось вынужденной жертвой, чтобы затем, не исполненные больших надежд и ожиданий, подростки были готовы смириться с бременем жизни на фронтире. С другой стороны, люди, напичканные с детства только самыми пессимистичными взглядами на мир, обречены не быть способны изменить этот самый мир к лучшему. Просто потому что устоявшийся безнадежный порядок вещей всегда будет для них единственно возможным. Они точно так же будут учить своих детей не ждать от судьбы подачек и жалости, а те – своих, и так до бесконечности, пока однажды система не коллапсирует от безысходности.