Последние поэты империи: Очерки литературных судеб
Шрифт:
После переезда из Грозного жил в Москве. Его главные поэтические книги: «Равнина» (1971), «Возвращение» (1972), «Дорога в Шемаху» (1981), «Стихотворения» (1986), «Любовь на окраине» (1988), «Лебедь у дороги» (с предисловием Василия Белова, 1990).
Анатолий Передреев.
Познакомился я с Анатолием Передреевым уже в позднюю его пору, когда в застолье с ним находиться было небезопасно. Но я был молодой и наглый критик, к тому же поэзию Передреева по-настоящему ценил. Потому, заметив меня издали и пригласив к своему столику в буфете Центрального Дома литераторов,
Парадокс в том, что Вадим Валерьянович Кожинов в самом деле часто выдумывал образы своих поэтических героев, укладывая их в свое жесткое прокрустово ложе. Он создавал им славу, он воспевал их и щедро одаривал своим вниманием, но в рамках своего, кожиновского, поэтического мифа. Миф об Анатолии Передрееве был крайне прост: «Итак, стихи об окраине: „…Окраина, куда нас занесло? / И города из нас не получилось, / И навсегда утрачено село“. Это стихи и о самом поэте, о его судьбе, очутившейся на грани, на пороге, который невозможно не переступать и невозможно переступить… Стихи подлинны потому, что в них вошло, перелилось, обрело свое стихотворное бытие жизненное поведение поэта, его судьба, он сам, размышляющий на этой грани между городом и селом… Окраина в них действительно „ушла в себя и думает сама“. Просто для того, чтобы ее бытие стало стихотворением, оно должно было сначала войти в самого поэта, в его жизненное и творческое поведение…»
И вот уже критиком как бы блестяще определено жизненное и творческое поведение поэта — бытие окраины. Это порог, который «невозможно переступить». На всю будущую жизнь поэта определена его судьба, как «очутившаяся на грани, на пороге, который невозможно не переступать и невозможно переступить…». Можно сказать, что критик напророчил и будущую поэтическую немоту и трагическую судьбу поэта. Все время писать об исчезающей окраине невозможно, надо переступать, а переступить некуда… Критик как бы дал ему право «выжить, выжить…». И не заметил права на поэтическую жизнь. Он обозначил поэтическую судьбу Анатолия Передреева красными флажками. И вся последующая жизнь поэта была попыткой прыгнуть за эти флажки.
Думаю, даже частые приглашения меня, малознакомого критика, за свой столик в ЦДЛ по сути были попыткой прыгнуть за флажки. Мне тогда было лестно: известный поэт выделяет из пестрой литературной братии. Я не понимал его желания иметь право на иную поэтическую жизнь, его желания выбраться из очерченного Кожиновым круга.
Какой он, к черту, поэт околицы?! Статный, гордый, влюбленный в мировую поэзию и мировую культуру, знающий Кавказ гораздо лучше, чем родные саратовские места. И по характеру, по менталитету своему — более кавказец, чем русский, деревню же русскую не знающий вовсе. Мифы, мифы, мифы… Что было на самом деле, можно ныне узнать из статьи Александры Баженовой «Еще не все потеряно, мой друг» («Наш современник», 2002, № 12), тоже не подпавшей под влияние былых мифов.
Родился Анатолий Константинович Передреев 18 декабря 1932 года в селе Новый Сокур, ныне исчезнувшем, как и дом, где жили родители. В 1933 году и от голода, и от раскулачивания отец и мать со всеми шестью детьми (Анатолий был тогда последним, и было ему меньше года) сбежали с Поволжья в город Грозный. Там еще нарожались братья и сестра. В итоге Передреевых было до войны семеро братьев и сестра. Трое старших погибли на фронте. Это мы знаем уже из стихов: «Три старших брата было у меня… / От них остались только имена. / Остались три портрета на стене, / Убиты братья на большой войне».
Конечно, поэт не раз приезжал вместе с мамой к себе на родину в саратовскую деревню, помнит, как шел пешком со станции, но всю жизнь Анатолий Передреев прожил в крупных городах и на крупных стройках. Взрослел в Грозном, характер у него формировался соответственно не саратовский, а грозненский, потому и в жены взял чеченку Шему, не чуждую ему своим менталитетом. Кавказ
Что с сияньем этим грозным
Породнило нас?..
Как своим, дышал я звездным
Воздухом, Кавказ!
И воды твоей напился,
Припадаю — пью…
И нечаянно влюбился
В женщину твою.
И поставил все на карту,
До последних дней —
На крестовую дикарку
Из страны твоей…
(«Кавказские стихи», 1969)
Потому и из всей мировой поэзии Передреев выбрал себе одного кумира — Михаила Лермонтова, не раз воспевшего Кавказ. И всю жизнь стремился к лермонтовскому совершенству. Да, он любил русскую равнину как нечто навсегда потерянное. Много писал о ней, писал о русской деревне, о родной земле. Так же, как писал его друг Николай Рубцов о крестьянской избе как о чем-то недосягаемом, ибо сам Рубцов вырос в детском доме. Это уже мечта, сказка, миф о русской равнине самого Анатолия Передреева. Ибо Кавказ был родной, но — чужой, как ныне для выходца из Чечни генерала Трошева, как и для самого Лермонтова. «Не лови меня на слове… / Не о том рассказ… / По рожденью и по крови / Я не твой, Кавказ! Я из той земли огромной, / Где такой простор, / Что легко затерян дом мой, / Позабыт мой двор, / Где во славу бури только / С вековых берез / Посшибало ветром столько, / Разметало гнезд…»
Берусь предположить, что трагическая грань в душе поэта Анатолия Передреева была не между городом и селом, а между Кавказом, куда он был выброшен, как и многие другие, на выживание, и Россией, где во славу революционной бури посшибало миллионы крестьянских гнезд. Сформированный Кавказом, он и на наши мелкие дрязги смотрел свысока, он и на мелкорослых русских классиков, выходцев из русского Севера — Личутина, Балашова, Белова, Абрамова тоже поглядывал снисходительно. Горный воздух царил и в его душе, и в его поэзии. Потому он и жаждал во всем высоты, совершенства. И не в силах этого достичь — уходил в немоту. Не знаю, каково ему было бы сегодня, когда уже и второй родовой дом разрушен дотла. Первый дом, где он был рожден, разрушен вместе со всей деревней в Новом Сокуре, нет никакой памяти о нем, второй его родовой дом на окраине Грозного тоже снесен дотла вместе со всем районом на бывшей Сталинградской улице. В Грозном он прожил до окончания школы, затем еще два года работал там крановщиком и шофером и даже поступил в Нефтяной институт, проучившись там с 1952-го по 1953 год. И лишь после мотоциклетной аварии, передумав о многом, ринулся в Россию, на полузабытую родную равнину. «Принимай меня, как сына, / Под листву и гром… / Родина моя, равнина, / Необъятный дом!»
Кстати, вот это последнее — «необъятный дом» — и выдает его неизбежное имперское, а отнюдь не почвенническое отношение к родине, неожиданно сблизившееся со строками «Мой адрес — не дом и не улица…» Роберта Рождественского. Да и не в забытый деревенский дом его потянуло, а в Саратовский университет на филфак и одновременно в Москву на стройку. Служил в армии в Барановичах, там же и стал писать стихи. Печататься начал в Саратове, но не усидел «поэт околицы» долго даже в областном городе. Сначала умчался на Братскую ГЭС, где и деньги, и романтика, и хорошая практика в газете «Огни Ангары», там — знакомство со Станиславом Куняевым, да и многими другими поэтами, зачастившими на ударную стройку. Затем, хлебнув романтики и набравшись опыта, поступил в в Литературный институт. Годы студенчества там — это уже годы громких публикаций. Это годы формирования дружной литературной поэтической компании, обозначенной на карте литературы как «тихая лирика». Но никак в мое сознание не укладывается возвращение Анатолия Передреева после окончания Литературного института в 1965 году не в Саратов, не на русскую равнину, не под кукареканье петухов и пенье русских деревенских родников, а на родной-неродной Кавказ. Можно объяснить это и бытом, квартирными условиями, но можно и поднебесной свободой, горным воздухом, лермонтовскими традициями.