Последние поэты империи: Очерки литературных судеб
Шрифт:
Пусть эти ожидания ее окружению кажутся кощунственными, но привлекательная в молодости эмоциональная, чувственная напряженность в зрелые годы чем-то должна замещаться. Кружева и рюшечки на шестидесятилетней даме смотрятся уже пошловато и глуповато.
Когда-то юная Белла писала:
Мне трудно быть не молодой
и знать, что старой — не бывать.
(«Песенка для Булата»[6])
Но это был 1972 год, а сейчас на дворе:
Пир празднества течет по всем усам.
Год обещает завершить
Строк зритель главный — загодя устал.
Как быть? Я упраздняю представленье.
(«Ночь возле елки»)
Сегодня поэтессе не до празднеств. А нам всем? Ведь реанимация лишь усиливает остроту восприятия происходящего, а может быть, впервые дает понять — какова жизнь. Природная ахмадулинская органичность долгие годы была аккуратно прикрыта со всех сторон пелеринками и муфтами, чтобы не продувало ветром реальной народной жизни. Вот уж в самом деле — камерная поэзия. Но камеру-то могут создавать и заботливые покровители, замыкая в свой круг, в свое «высшее культурное общество», и тогда будут видны лишь «друзей моих прекрасные черты». Что может быть лучше — услаждать друзей, истинных любителей культуры, своими гармоничными, возвышенными стихами, писать милые «песенки для Булата», жить, очарованной, в мире поэзии своих предшественников: Бориса Пастернака, Павла Антокольского, Анны Ахматовой…
И вдруг, как удар, больничная койка, и хотя к знаменитой поэтессе с утра до вечера рвутся гости, они — в этом новом состоянии — не нужны.
Мне вчуже посетители иные,
все — вестники застенной суеты…
Зачем дитя, корреспондент, малютка
с утра звонит: Я нынче к вам приду, —?
Так рвется гость в укрытие моллюска —
свежо и остро пахнет он во льду.
(«Глубокий обморок. X.
Больничные шутки и развлечения»)
Нет, лакомым моллюском для элиты Ахмадулиной быть надоело.
Я возлюбила санитарку Таню.
К восьми часам успев прибыть из Кимр,
она всегда мне поверяет тайну:
все — вдребезги в дому, все — вкось и вкривь.
(Там же)
Откуда же появились санитарки из Кимр в московских больницах? Зачем им в такую даль ездить каждый день в переполненных электричках? Затем, что нынче, при благословенной демократии, в Кимрах наступила полная безработица и нищета. И пламенная демократка Белла Ахмадулина, вырываясь из круга прекрасных и пристрастных друзей, вдруг пишет прямо как яростный Виктор Анпилов:
Но ныне Кимры — Кимрам не чета.
Не благостны над Волгою закаты,
и кимрских жен послала нищета
в Москву, на ловлю нищенской зарплаты.
… … … … … … … … … … … … … …
Я позабыть хотела, что больна,
но скорбь о Кимрах трудно в сердце спрятать…
(«VIII–IX. Прощание с капельницей.
Помышление о Кимрах»)
Согласен, Белла Ахатовна, от скорби не уйти. Но только ли по Кимрам? А по всем другим городам и весям России скорбеть не надо?
Рядом с моей реанимационной палатой течет Северная Двина. Раньше по ней непрерывно шли теплоходы, буксиры, баржи, огромные плоты. Сейчас задень — никого и ничего. Та же тотальная нищета. Стали лесозаводы, стал почти весь Северодвинск. Из районов невозможно добраться до Архангельска. Всероссийская скорбь. Кто думает о стариках? Они вымирают без больниц и лекарств. И царит бизнес на крови.
Безгрешный град был обречен грехам
нашествия, что разорит святыни.
Урод и хам взорвет Покровский храм
и люто сгинет праведник в пустыне!
(«VIII–IX. Прощание с капельницей.
Помышление о Кимрах»)
Кто это пишет? Неужели не Станислав Куняев? Откуда эти новые мотивы деревни, кладбища, разрушенных церквей, откуда эта новая почвенность в стихах у утонченной Беллы Ахмадулиной?
Но слышится: а ты пиши попроще.
И дух смиренья в сердце оживи…
(«Глубокий обморок.
I. В Боткинской больнице»)
Поэтесса уже с больницей рассталась. Надеюсь, и я скоро покину своих архангелогородских сестричек в белых халатах. Надеюсь, и я скажу скоро своему молодому и энергичному кардиологу Сергею Юрьевичу:
Отряхиваюсь, как спасенный заяц.
Спасибо, сердобольный друг Мазай.
(«Глубокий обморок.
X. Больничные шутки и развлечения»)
Но остается и закрепляется в творчестве Беллы Ахмадулиной столь для нее непривычная тема России.
Традиционно у Ахмадулиной в поэзии не существовало центральных смысловых тем. Были ритм, звукопись, мелодия стиха, музыка, почти отделенная от смысла. Она, как рукодельница, вышивала стежок за стежком, следя за красотой стежка, а не выстраивала стих вокруг идеи. Узор к узору, цветок к цветку, когда скорее уделялось внимание общему созвучию, нежели общему взгляду. Конечно, такое узорочье, такое рукоделие не исчезло совсем, есть оно и в ее новой поэтической подборке:
Когда о Битове… (в строку вступает флейта)
я помышляю… (контрабас) — когда…
Здесь пауза: оставлена для Фета
отверстого рояля нагота…
(«Глубокий обморок.
II. Отступление о Битове»)
Так что былые поклонники Ахмадулиной могут не пугаться — они найдут свои любимые мотивы. Да и я, читая подборку, не ожидал увидеть нечто совсем уж новое. В своем отечестве русского языка Ахмадулина, как всегда, чувствует себя привольно, она впитывает, как губка, из родного языка все лирические образы. Но теперь она свой природный лиризм начинает подчинять центральным смысловым темам. «В Москве и родилась, в Москве произросла…» Такое отечестволюбие раньше поэтессе было не свойственно. Что это за новый почвенник, новый певец малой родины?