Последние поэты империи: Очерки литературных судеб
Шрифт:
Белла Ахмадулина всегда была только поэт — как знак, как клановая клятва, как признак избранности, но не величия — «только поэт». У нее никогда не было желания раствориться в соборности, в народной стихии. В ее стихах просто не было соотношения «я» и «мы». И, естественно, в самые разные периоды жизни у нее никак не могли появиться такие ахматовские строки, как «мой измученный рот, которым кричит стомильонный народ», или «Родная земля» (1961):
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно — своею.
Вы не найдете у Ахмадулиной стихотворений,
Мы знаем, чт'o ныне лежит на весах
И чт'o совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
После таких шедевров, как «Мужество», «Реквием», «Мне голос был…», даже ранняя «Молитва» 1915 года, Анна Ахматова стала народной поэтессой, как бы нынче ни старались унизить такое определение. Она встала в один ряд с Лермонтовым, Блоком, она шла по великому пушкинскому пути.
Решится ли когда-нибудь на такой путь Белла Ахмадулина?
Без главной стратегической темы русской литературы — личность и народ, индивидуальное и соборное, «я» и «мы», единичное и целое — в России поэту, даже с ярким природным даром, уготовано место элитного мастера для узкого круга, не более.
Пока поэзия Беллы Ахмадулиной обходилась без русского национального мифа, она несла в себе лишь изящество ее личности, изящество языка. Да, и это — часть нашей национальной культуры, что немало. В Отечестве русского Слова у поэтессы есть свое достойное место. Не случайно Иосиф Бродский назвал Беллу Ахмадулину сокровищем русской поэзии, четко определив ее лиризм как лиризм самого русского языка. Но и для Бродского поэзия начиналась и заканчивалась искусством слова, возможностями слова, образностью слова, минуя смысл, взгляд и тем более народность.
Вот Белла Ахмадулина, казалось бы, зачинает русскую тему:
Для моих для потех всех-превсех помяну:
уж полхлеба проела Аксинья-кума…
(«Святочные колядки»)
Такие стихи и похвалил бы, и сам пропел наш друг Николай Тряпкин. Такие стихи, думаю, опубликовал бы в «Нашем современнике» суровый и строгий Юрий Кузнецов. Однако до конца поэтесса не выдержала взятый тон, повело в старое:
Затевала колядки, а вышел романс:
утемнилась душа, догорела свеча.
(Там же)
Своим лбом поэтесса еще по инерции устремлена в прежний мир избранничества, но в потылице у нее уже крепко держатся архаизмы. Да и лоб свой все чаще она осеняет крестом.
Коль примета верна новогоднего дня,
плохо дело мое, будет год этот лих.
При лампаде печально глядит на меня
Вопрошающий и Всепрощающий Лик.
(«Святочные колядки»)
Можно ли всерьез говорить о теме православия в новых стихах Ахмадулиной? Не берусь быть судьей, у нас только Володя Крупин точно определяет грешников. Но знаю одно: если это не игра в православие, а путь ее жизни, то никуда и от народности, от соборного понятия «мы» в поэзии не уйти. Только «я», только личностное,
Еще одна тема этой поэтической подборки, это и моя тема, — дети 1937 года рождения, судьба их поколения. Здесь, на мой взгляд, у Ахмадулиной еще полная путаница. 1937 год — год столетия пушкинской смерти, год ее великого Пушкина. И он же — год расстрелов и лагерей, год великих строек и великого энтузиазма. Свои лучшие, восторженные стихи именно в этот расстрельный год писали Павел Коган и Михаил Кульчицкий, романтические поэты-ифлийцы. И в расстрельном угаре царили не пессимизм и мертвечина духа, а напряжение всех сил.
И тот, кто жил под ежедневной угрозой ареста, жил в трагическом эмоциональном напряжении. Отсюда этот мистический период рождения — за короткий отрезок 1937–1938 годов появились на свет практически все лучшие писатели Советской России, поколение целой эпохи. Чуть раньше Николай Рубцов — 1936 год, чуть позже Иосиф Бродский — 1940-й и Юрий Кузнецов — 1941-й, а от Олега Чухонцева до Владимира Высоцкого все остальные попали в «десятку», в красное «яблочко» 1937–1938 годов. И тут уже я не согласен с Ахмадулиной, которая пишет:
В году родившись роковом,
не ведает младенец скромный,
что урожденья приговор —
близнец и спутник даты скорбной.
Не все ли сделались мертвы,
не все ли разом овдовели,
пока справлял разбой молвы
столетний юбилей Дуэли?
(«Глубокий обморок. V. Сюжет»)
Во-первых, вряд ли были мертвыми Надежда Макаровна и Ахат Валеевич, ее родители, когда сначала радостно зачали, а потом 10 апреля 1937 года и родили дочку Беллочку. Зачем же живых родителей в покойники записывать?
Да, жестокое время, но не мертвое. Мертвое время скорее сегодня. Вряд ли в нынешней упаднической атмосфере рождаются гении.
Во-вторых, именно столетний юбилей гибели Пушкина по-настоящему повернул народ к великому поэту. Чего-чего, а «разбоя молвы» не было точно. Да и труды величайших пушкинистов тех лет никто сегодня не сбрасывает с корабля современности. Разве пушкинское собрание сочинений 1937 года так уж плохо выглядит?
Такое впечатление, что на Ахмадулину давит дата ее рождения. Как же так, в этом году, оказывается, и любили, и предавались страсти, и рожали, и баюкали своих младенцев? Нет, чтобы в знак протеста против деспотизма и крови — никого не рожать: ни Владимира Высоцкого, ни Венечку Ерофеева, ни Андрея Битова, ни Юрия Коваля, ни Владимира Маканина, ни Беллу Ахмадулину. В крови одного поколения рождалось другое, и вся энергия погибших, прямо по-платоновски, наследовалась ими. Энергия Павла Васильева и Бориса Корнилова, Николая Клюева и Осипа Мандельштама передавалась в этой насыщенной трагической и энергетической ноосфере Белле Ахатовне Ахмадулиной. Так что, ей-Богу, не надо в дате своего рождения видеть «приговор».