Последние поэты империи: Очерки литературных судеб
Шрифт:
Возвратился друг.
Когда нет вокруг
никого,
с этим свыкнулся…
Ну а он в тот же час
враз все понял без фраз
и откликнулся.
(«Я уехал в Магадан», 1968)
Но постепенно уходят друзья и в театре, и в жизни. Они меняются, он меняется. Я бы не стал их винить: образ жизни Высоцкого мало кто способен был выдерживать долго. Одно дело изредка встречаться на работе, на концертах, другое — жить его хмельной, взрывной, буйной жизнью.
Наше время иное, лихое, но счастье,
как встарь, ищи!
И в погоню летим мы за ним, убегающим,
вслед.
Только вот в этой скачке теряем мы лучших
товарищей,
На скаку не заметив, что рядом —
товарищей нет.
(«Песня о новом времени», 1966)
Обостряются, и надолго, если не навсегда — до самой смерти, отношения в театре. Пишет Золотухин: «Мы только случая ждем и не бережем друга, не стараемся вникнуть в мрачный, беспомощный, одинокий, я убежден, мир его… Шеф (Любимов. — В. Б.) говорит: „Зажрался. Денег у него — куры не клюют… популярность себе заработал, и все ему плохо…“ Нет друзей в театре. Венька и Вовка достаточно заняты своей карьерой и семьей, как и я — не хуже, не лучше…» Высоцкий пишет в Магадан Игорю Кохановскому: «Друзей нету! Все разбрелись по своим углам и делам. Очень часто мне бывает грустно, и некуда пойти, голову прислонить… Часто ловлю себя на мысли, что нету в Москве дома, куда бы хотелось пойти…»
К алкоголю добавились наркотики, и, думаю, уже став наркоманом, Владимир Высоцкий осознанно отсекает от себя друзей, перед которыми — стыдно и которые не постеснялись бы принять самые жесткие меры, дабы не дать ему в это безумие втянуться. Вместо подлинных друзей нужны были податливые, угодливые дружки. И вот уже даже Артур Макаров, даже Вадим Туманов не спешат появиться у него, зная, что их там ждет… Появились зиц-друзья, зиц-возлюбленные, зиц-помощники. Поразительно: вплоть до дня смерти кто-то постоянно чуть ли не насильно возил его давать концерты, иногда по два в день, прямо перед сценой накачивая его наркотиками, чтобы он продержался. Почти все эти подонки упомянуты в книге Валерия Перевозчикова «Правда смертного часа», но эту-то книгу сегодня все дружно не признают. Страшная правда, и построена на голых фактах. Вот цитата из Артура Макарова: «В последние годы из-за своей болезни, скажем так, Володя был окружен людьми другого — особого — рода… Володя отлично знал им всем цену… Все это я понял, когда познакомился с людьми, которые окружали его в последние годы жизни».
Он мало теперь общается даже с людьми из кино, порывает с Говорухиным. В театре еще хуже — он считается временно уволенным. «Тесные дружеские отношения с Золотухиным закончились в 75-м году, примерно в этом году — ссора с Дыховичным, точнее, резкий уход Дыховичного; со Смеховым отношений никаких… Остается Иван Бортник, но с ним ссора в последний год» — из книги Перевозчикова. Остаются Янклович, Шехтман, возлюбленная Оксана… — люди, перед кем не надо ни в чем отчитываться, с кем можно чувствовать себя свободным в любом виде. Марины Влади он уже боялся, да и она явно устала от его «прерванных полетов». И он к ней не спешил в Париж, и она уже не рвалась в Москву.
Вот так и нарастает тема демонов в жизни Владимира Высоцкого. Великие фронтовики — уже далеко, в мире ином, люди большого дела — в этом своем деле, отрываясь от него даже ради Высоцкого лишь на миг. А вокруг — бесы, бесы и бесы.
Слева бесы, справа бесы.
Нет, по новой мне налей!
Эти — с нар, а те — из кресел, —
Не поймешь, какие злей.
(«Слева бесы, справа бесы…», 1976)
Это бесовское окружение и заметил художник Сергей Бочаров, долгое время издали наблюдавший за жизнью поэта и лишь незадолго до смерти нарисовавший его с натуры. Высоцкого любил народ, его знали и ценили миллионы людей, но его не принимала всерьез его же либеральная творческая среда. «Без России я ничто. Без народа, для которого я пишу, меня нет. Без публики, которая меня обожает, я не могу жить». Но где поддержка коллег? От любой удушливой атмосферы в любое время всегда спасали друзья и единомышленники. Но если это удушье распространяется и на его творческое окружение? Я согласен во многом с Мариной Влади в ее иногда горьких воспоминаниях о жизни Высоцкого: «Очень просто выбрать жизнь, когда не притягивает к себе смерть. Очень легко вести себя по всем правилам, если ты не опальный поэт, лишенный признания…» Это он-то «лишенный признания» с миллионами почитателей?! «Я работаю со словом, мне необходимы мои корни, я — поэт». Так считает Владимир Высоцкий, но считают ли так окружавшие его известные поэты? Лишь Иосиф Бродский в далекой Америке признал его поэтический талант. Вспоминает Марина Влади: «Перед тем как нам уходить, он (Бродский. — В. Б.) пишет тебе посвящение на своей последней книге стихов. От волнения мы не можем вымолвить ни слова. Впервые в жизни настоящий большой поэт признал тебя за равного. Сколько же лет ты ждал этого? Ты всегда считался автором-исполнителем — в лучшем случае бардом, менестрелем. Но о твоей причастности к поэзии просто не было речи. Официальные поэты — Евтушенко и Вознесенский — с удовольствием общаются с тобой, но снисходительно улыбаются, когда ты приносишь им свои стихи: „Не стоит рифмовать „кричу — торчу““. Много раз они забирали с собой твои стихи, обещали их напечатать, но так ничего и не сделали»…
Может быть, это и было причиной главного удушья — тотальное творческое одиночество? Миллионы зрителей и практически — ни одной публикации. Лишь Петр Вегин однажды опубликовал стихотворение в «Дне поэзии», да для вящего скандала позвали его поучаствовать в «Метрополе» Василий Аксенов с компанией. Загадка, да и только. Тексты его песен проходили самую суровую кино- и телецензуру. И не было ни одного редактора, кто бы взялся опубликовать все его уже известные песни. С писателями почвеннического направления он не общался, был далек от них, а жаль. Я уверен, попался бы ему на пути Вадим Кожинов — и его поэтическая судьба сложилась бы по-другому. Скольких поэтов, и самых разных, открыл за свою жизнь Вадим Кожинов! Вот трагический парадокс Высоцкого — ценили его миллионы простых горожан, а вращался он совсем в ином узком кругу либеральных, прозападнически настроенных литераторов и режиссеров. Им нужна была популярность Высоцкого, но не было дела до его песен. Ловушка, из которой он так и не выбрался.
Поэзия могла стать еще одной его мощной опорой в поединке со смертью. Но для этого надо чувствовать себя поэтом, быть признанным поэтами, жить в мире поэзии. А он с его популярностью все равно что писал в стол, не получая признания коллег, скорее усмешки и ухмылки. Старый его друг работник МУРа Анатолий Утевский считает: «Случилась обычная в России история. Слава, не нашедшая поэта при жизни, как бы извиняясь за свою непрозорливость, осветила земную жизнь и творчество Высоцкого с такой силой, что сделала порой неузнаваемыми черты его реальной человеческой личности. Первыми преуспели в этом мэтры отечественного поэтического Олимпа, не признававшие Высоцкого за собрата по перу и испортившие ему немало крови своей открытой или тайной оппозицией к его творчеству… Именно они, не написавшие о Высоцком ни одного доброго слова при жизни, разразились потоком мемуаров, эссе, панегириков… Удивляет, почему известные поэты — Андрей Вознесенский, Андрей Дементьев, Евгений Евтушенко и другие, посвятившие Владимиру Высоцкому после его смерти столь прекрасные строки, не нашли в свое время для него слов поддержки…»
Это демоническое пятно на совести либеральной литературы, как бы задним числом его ни замазывали, проступает все сильнее. При жизни никто из них осознанно не желал публиковать стихи Высоцкого, и власти, партия и КГБ здесь ни при чем. Вот лишь несколько примеров.
Вадим Туманов: «Он должен был выступать на писательском юбилее (детективщика Вайнера. — В. Б.). И в последний момент узнал, что людям, которых он пригласил, не оставили входных билетов… Он сразу понял, что тут сыграло свою роль элитарное чванство писательской братии по отношению к „непосвященным“. И высказал все это хозяевам и распорядителям…»
В Париже на вечере советских поэтов выступали Булат Окуджава, Роберт Рождественский, другие. Среди них и Высоцкий… По телевидению показали всех, кроме него. Он предлагал свои стихи в «Юность», «Новый мир», «Знамя», «Неву», «Аврору» — нигде ни строчки не напечатали.
Михаил Шемякин рассказывает об истории, демонстрирующей высокомерную снисходительность литературных мэтров: «Пригласив в свой московский дом большую компанию, среди которой был и Андрей Андреевич, и почти вся труппа цыганского театра „Ромэн“, Володя впервые исполнил „Баньку по-черному“. Люди плакали, а Вознесенский, подойдя к Володе, обнял его и, запахнувшись своим знаменитым белым шарфом, сказал: „Растешь, старик, растешь!“ То же самое и Евтушенко…»