Последние пылинки
Шрифт:
– Дима?
Настя вздохнула. Тихонько присела рядом, обняла деда за руку.
– Дима.
Он рыкнул. Настя вздрогнула и втянула голову в плечи – не бывало еще такого, чтобы дед поднял на нее руку. Даже когда она стащила у родителей три тысячи рублей, накопленные на стиральную машинку, а потом потратила все до копейки. Дед тогда поставил ее в угол и велел думать над своей душой. Настя честно пыталась думать, но без разговора с дедушкой у нее так бы ничего и не получилось.
Он только ругался. Клятвенно обещал
– Убью парщивца, – выдохнул дед. – Клянусь, что места мокрого не оставлю. Скот, ты посмотри на него. Дай сюда руку.
– Деда…
– Дай сказал, ну!
Она послушалась. Дед придирчиво осмотрел кровоподтек, осторожно надавил на него пальцем, поцокал языком. Настя пристыжено молчала.
– Ты-то куда, а? – спросил дед с такой болью, что Настя прикусила губу. – Он бьет, а ты терпишь. Молодца, Настёна! Да, не думал я на старости лет.
– Не начинай, – попросила она. – Димка просто перебрал немного, ну и…
– Ну а теперь так бить и будет. Настёна, милая ты моя… Ударил раз – ударит еще тысячу, бежать тебе надо. А я найду этого гада ползучего и раздавлю.
– Тебя тогда посадят, – невесело улыбнулась Настя.
– Ну и пусть. Помру на шконке ради любимой внучки.
– Где?..
– Эх, Настёна, Настёна, – он порывисто обнял ее, прижал к груди так, что стало тяжело дышать. Стиснул еще сильнее. – Ты же не на помойке себя нашла, нет? Чтобы такое от гада терпеть, от ползучего.
– Зря ты так. Он ведь…
– Ух, молчи, зашибу, – заругался он и еще сильнее стиснул ее в руках, словно маленькую девочку, по собственной глупости разбившую коленку.
Так они и сидели на узкой панцирной кровати, на цветастом покрывале, и Настя прижималась к дедовой груди, слушала его хриплое дыхание. Дед чмокал ее в макушку и бранился.
Но совсем беззлобно.
– Деда, – не выдержав, позвала она. – Пойдем на кухню, а то рука горит, не могу больше… Да и воду никто не выключил.
– Надо мылом ожог помазать, – он тут же поднялся с кровати.
– Помажем, помажем. И тужурку давай. Греться буду.
***
Утро. Спасительная пустота в голове.
А потом слабо маячившие воспоминания прорываются наружу и сносят все селевым потоком, и там, под грязью и камнями, катится Настя и пытается ни о чем не думать.
Гудки. Гудки.
Гудки…
Значит, тот реаниматолог сегодня отдыхает от работы. Наверное, в ординаторской сидит женщина с жилистыми руками – Настя помнит, как она брезгливо кривила губы, как командовала, сколько нужно подгузников и пеленок, как повторяла с нажимом:
– По телефону справок о состоянии больше не даем. Раньше говорили, а люди жалуются, мол, врачебная тайна, а вы всем растрезвоните… Теперь запрещено, можно только родственникам и только при личном присутствии. Утром приезжайте, с половины одиннадцатого до половины двенадцатого. Врач к вам выйдет.
– Понимаете, мы ведь из другого города. Пожалуйста… – блеяла Настя.
– Не положено, – рубанула женщина. – И что теперь, город у них другой, со всей области люди ездят. И нормально. Еще вопросы?
Вопросов больше не было.
…Настя отдирает выпуклые узоры с обоев и вспоминает дедовы глаза. Значит, до завтра никаких новостей не будет. Он лежит там, в реанимации, с трубками в горле. Ему хотели поставить трахеостому, но не смогли. Если… если будет совсем плохо, то Насте позвонят. Пей чай, собирайся на работу. Завтра дозвонишься до ординаторской и, быть может, узнаешь, как там дед.
Вибрирует телефон. Это мама.
Настя сбрасывает вызов. Если не из реанимации – значит, дед все еще держится. Все еще борется.
И, найдя в телефоне вкладку с молитвой, она торопливо бормочет заученные наизусть слова.
***
Подойдя к нужному дому, Настя вскинула глаза – вон они, окна в деревянных рамах. Уже все соседи – все до единого! – пластиковые окна поставили, а дед все ершится. И зимой дует сквозняками, и летом мошкара через щели лезет, и Настя уже денег подзаработала, и родители помогли бы…
Но дед уперся, и ни в какую. Держится за эти окна, как за святыню. Дурной, ну.
Открыв дверь своими ключами, Настя ввалилась в прихожую и швырнула пакеты на пол. Вспомнила про десяток яиц в пластиковом лотке, ойкнула и полезла проверять. Два все-таки разбились, протекли мутноватым белком.
Настя тихо выругалась. Захлопнула за собой дверь, стянула шарф и крикнула:
– Деда, я пришла! Встречай дорогую гостью.
Тишина в комнате. Обычно дед, едва заслышав ворочающийся ключ в замочной скважине, сразу же спешил на встречу.
А тут – тишина.
У Насти подогнулись колени. Она давно уже приходила сюда, отгоняя от себя мрачные мысли – а вдруг ему станет плохо? Он упадет в ванной, разобьет голову. Он сломает бедро и пролежит сутки, не в силах позвать на помощь. У него подскочит давление, а таблеток не будет под рукой.
Он тихо, прямо во сне, возьмет да и…
– Деда! – позвала она, сбрасывая ботинки.
Настя пыталась о плохом не думать. Да, дед старенький уже, за восемьдесят, но какой он бодрый! Сам солит рыбу. Сам пылесосит. Углы, конечно, зарастают пылью, а в мусорном ведре гниет картофельная кожура, но… Но разве он позволит за собой ухаживать?
И вообще, даже не думай об этом.
– Деда!– из горла вылетел слабый писк, и Настя бросилась в комнату.
Дед сидел на кровати, сжимал в руках махровое полотенце со свекольными росчерками. Склонившись, он недоуменно рассматривал слипшиеся ворсинки.