Шрифт:
ДЕД И ПОДСОЛНУХИ
Каждое утро мысли о дедушке, что лежит в реанимации, чуть запаздывают на пути к ее сознанию.
Настя просыпается взлохмаченная, в прилипшей к телу рубашке, и жмурится, пытаясь остаться там, в фантасмагоричных снах с отрубленными свиными головами и дребезжащими катафалками. Она лицом утыкается в подушку, надеясь снова заснуть и не вспоминать, ни в коем случае не вспоминать. Всего миг блаженной тишины и незнания, что же случилось…
Зима бушует: сквозняк на пару с морозом щекочет дырчатый
А потом она вспоминает.
Садится, сонно моргая, и тянется рукой к телефону. Набирает номер – единственный, рядом с которым за последние дни стоят стрелочки исходящих вызовов. Гудки. В груди тянет так, словно переломанные ребра никак не желают срастаться, а мир перед глазами мутится, подергивается слабой дымкой. Дети под окнами визжат, оглушительно свистит физрук.
Там, в другом городе, снимают трубку. Мягкий щелчок. Тишина.
– Реанимация, – спокойный выдох.
Во рту у Насти пересыхает так, что язык липнет к нёбу. Она пальцами сжимает влажную простыню.
– Я по поводу Семяшкина, – шепчет, едва справившись с собой.
Долгое молчание. Слышны разговоры в ординаторской, хриплое дыхание в трубке.
– Его внучка, Анастасия Егорова, – подсказывает Настя, и собеседник оживает:
– Ваш дедушка все еще в реанимации, состояние стабильно тяжелое. Подключен к аппарату ИВЛ. Динамики нет.
Этот голос мягкий и вкрадчивый, словно успокоительное льют прямо в уши. Настя привыкла к другим врачам, тем, что таят в глазах вековое спокойствие и бодро отшучиваются от смерти. Она помнит реаниматолога, что сейчас говорит с ней по телефону – низенький мужичок с блестящей лысиной. Бледно-зеленый костюм, смятая голубая маска в кулаке, поникшие плечи.
И внимательные глаза, знающие одну простую истину.
Все рано или поздно умрут.
Все.
И даже этот голос.
– Настя, вы…
– Я тут. Спасибо. Завтра еще позвоню, хорошо?
Выдох. Невысказанные слова толпятся в трубке, будто не решаясь перешагнуть за грань.
– Хорошо, Настя. Держитесь.
Она встает с кровати, стягивает ночную рубашку и бросает ее пол. Наконец-то выдыхает, глядя на быстро светлеющее небо.
Детвора вопит, но теперь уже от азарта – кто же выиграет?..
Все хорошо. Да, дед все еще в реанимации, но хотя бы «без динамики».
Значит, ему не хуже. Это главное.
Настя наливает кипяток в кружку, не чувствуя брызнувших на кожу капель.
***
– Из окна дует, – пожаловалась она. Настя стояла у раковины и чистила картошку, срезала проросшие глазки и споласкивала клубни под краном. Дед, замерший у окна, ничего ей не ответил, но Настя не привыкла сдаваться на полпути:
– Я ж тебе предлагала хотя бы окна заклеить твои старые… Не надо, не надо! А теперь холодрыга такая.
– Ничего не холодно, – упрямо ответил дед. – Не выдумывай.
Он нахмурился, но Настя-то знала, что это напускное. Дед держался за подоконник и что-то высматривал на улице, внизу, у самого подъезда. Дедовы руки бессильно дрожали, но стоит предложить ему табуретку, как он мигом оскорбится до глубины души, а поэтому Настя и дальше чистила картошку, бурча про сквозняки, только бы дед ответил ей своим скрипучим голосом. Этот голос, напоминающий стон трухлявого дерева, всегда Настю успокаивал.
– И мусор надо бы выбросить. Уже попахивает.
– Выброшу.
– Это ты только обещаешь, что выбросишь. А потом все гниет и тухнет. А если я с собой мешок захвачу, так сразу начнешь…
– Сам выброшу! Раз сказал, значит выброшу.
– Да-да, это я уже поняла, – насмешливо подытожила Настя.
Он неодобрительно покосился на нее, причмокнул губами, но смолчал.
Настя догадывалась, как тяжело деду спускаться с седьмого этажа, если даже ободранный веник в его руках ходит ходуном, но все равно упрямо не хотела в это верить. Это же дед, несгибаемый и неунывающий. Он еще Настю переживет, он ведь до сих пор по утрам делает зарядку, а по ночам читает детективы в истрепанных обложках. Он стоит сейчас у окна, сгорбленный и грузный, с лысиной в темных крапинках, с полноватым лицом и светлым пухом седины за ушами, и кажется Насте твердыней.
Она недавно нашла дедушкину фотографию с какого-то семейного праздника: дед на снимке был моложе на десять лет, улыбался во весь рот и прямил спину так, словно жердь проглотил. И только тогда Настя заметила, как сильно дед постарел за последние годы.
Время подъедало его помаленьку – если ходить хотя бы пару раз в неделю, то и не заметишь, как все сильнее он сгибается к земле, как морщины прорезают его лицо, а глаза вваливаются все глубже и глубже.
– Чего печалимся? – спросил он, глянув на внучку, Настя лишь пожала плечами. Дед сдался – прошаркал к столу и присел на табуретку, словно мечтал протереть клеенку в желтых подсолнухах. Настя бросила ему губку – протирай, мол, делай вид, что ты не устал.
– А окна все равно надо будет заклеить, – буркнула Настя.
Дед хихикнул. Ей даже поворачиваться не надо было, чтобы увидеть перед собой насмешливые дедовы глаза.
– Могу тужурку из комнаты принести, – предложил он. – Раз тебе холодно.
– Да не надо уж. Потерплю.
Вообще-то Настя любила кутаться в дедову тужурку и вдыхать его запах – она никогда не смогла бы объяснить, чем на самом деле пахнет старая овечья шерсть, но в этих объятиях Настя всегда ощущала себя ребенком.
Тепло. Уют. Дедушка.
Но свитер ей снимать нельзя, а в свитере и тужурке будет слишком жарко. Поэтому лучше не рисковать.
Вдвоем они поели селедки с картошкой, присыпали все это свежим укропом. С дедом можно было болтать о разной чепухе: про погоду на этой неделе, про завал на работе, про отдавленную в маршрутке ногу… На все у деда находилась своя интересная история, только вот про политику заговаривать не стоило. И про здоровье.
Дед на все вопросы о своих болячках лишь отмахивался и широко улыбался: