Последний атаман Ермака
Шрифт:
Казаки кто присвистнул от удивления, кто тихо выругался, а Ортюха съязвил, узнав в людишках своих недавних врагов с берегов Яика.
— Когда избы без запоров, и свиньи в них бродят да гадят! Надо же! Мы одних на Яике били, а другие у воеводы гостили! Ну и жизнь, хоть за черта держись! Кажется мне, атаман, что Боярская дума с пережиру дурить снова удумала!
Стрелецкий голова, увидев ногаев не так далеко от Городовой башни, повернулся к атаману строгим лицом и пояснил, что это возвращается из Москвы ногайское посольство, а вместе с ними едет к хану Урусу посольство от государя Федора Ивановича. В Самаре у них остановка, потому как далее к Яику они поедут степью на конях и в кибитках, а не сплавом на стругах по Волге.
— Я бы их пеши по донышку Волги к Астрахани отправил, — буркнул молчаливый обычно Иван Камышник. — Столько горя русским от них досталось, а тут гляди — гости дорогие, да и только! В три дня со всем городом перекумились!
— Взять бы ослоп в два аршина да повыбивать из их кафтанов дорожную пыль! — не удержался от реплики Тимоха Приемыш.
— Того делать никак нельзя, казаки, — утихомирил есаулов Матвей. — Ныне мы на государеву службу прибыли, нам из-под воли воеводы выходить нельзя. Послы — государевы люди, нашего ли царя Федора Ивановича, хана ли Уруса — все едино неприкасаемые! — А в голове пронеслась беспокойная мысль — не ждать доброго казакам от этой встречи, знал, что ногайские мурзы без конца шлют в Москву слезные письма с жалобами на казацких атаманов, а тут вдруг сошлись нос к носу! «Пеняла ступа на пест, а пест на ступу, так и у нас теперь будет в Самаре, — со вздохом подумал Матвей, — и бог знает, чьи укоры будут лучше услышаны там, в Боярской думе!» — Но перед товарищами решил не показывать душевных волнений и по возможности спокойно обратился к стрелецкому голове:
— Веди нас далее, Симеон.
— Да мы уже и приехали, — торопливо сообщил стрелецкий голова перед высокой стеной самарского кремля, а казаки начали оглядываться по сторонам, стараясь угадать, где им позволят встать на жительство, ведь ночь наверняка не за горами Жигулевскими, куда неудержимо скатывалось дневное светило, становясь с каждым часом все крупнее и краснее.
— Приехать-то приехали, — отозвался Ортюха Болдырев, — да где на постой встанем? Господи, не то корова мычит, не то у меня в животе бурчит? Родных в Самаре полгорода, а поужинать не у кого. Худо ждать толку, положа зубы на полку! А у нас покудова, стрелецкий голова, сам видишь, и тощенькой полки нет! Не под небом же нам ночевать, да и страшно, ночью ногаи могут ножами нас, сирых, до смерти порезать! Поверни голову к востоку, стрелецкий голова, видишь — солнышко к затылку уходит, а черная туча на лоб наползает! Не промочило бы нас, как ногаев под Кош-Яиком, по холодному времени до весны сушиться будем!
Симеон Кольцов, мало обращая внимание на сетования есаула, остановил коня у ворот самарского кремля, где в карауле стояли не два, а четыре стрельца с отточенными бердышами и при саблях.
— Где встать вам — скажет воевода князь Григорий, на сырой земле спать не будете, — сказал стрелецкий голова. — Вы пока слезайте из седла, а мы с атаманом идем в кремль к воеводе, он знает о приходе казаков и ждет нас для разговора.
— Покуда не под дождем, так малость подождем, а как заморосит — лучше не проси, всем гуртом в кабак попрем! — снова сбалагурил Ортюха, слезая с коня и разминая ноги, а Матвей, зная есаула хорошо, отметил про себя, что веселья в его шутках меньше, чем душевного волнения.
— Кабак наш мал для такой кучи казаков, — строго заметил стрелецкий голова. — Да воевода князь Григорий поругает, скажет, казаки только приехали, его слов не послушав, в кабак завалился водку пить.
— Я же сказал — малость подождем. Только воевода пусть нас долго стоячими не держит, не на четырех ногах мы, хотя и казаки, а ты, атаман, там дюже не стращай воеводу, нам у него ужинать да ночевать придется!
Матвей шутливо погрозил Ортюхе увесистым кулаком и вступил в кремль следом за стрелецким головой. И снова поразился увиденному: и здесь, как в остроге, всюду стучали топоры, надрывно кричали артельщики, подтаскивая ровные бревна и втягивая их по гибким жердям на верхи срубов. Справа, в сторону реки Самары, дюжина плотников завершала постройку церковного сруба, которую, как пояснил стрелецкий голова Кольцов, хотят назвать Троицкой.
— Воевода наш любит бога, у него свой походный иконостас дома, а стрельцам велел рубить церковь, чтобы не забывали, под кем на земле ходят.
— Дело нужное, городу без церкви не стоять долго, — согласился Матвей Мещеряк и поспешил вслед за стрелецким головой влево от ворот кремля в сторону приказной избы, подумал, взглядом пытаясь угадать, в каком окошке теперь смотрит на подворье самарский воевода: «Знать бы, что в руки воевода нынче всунет — куст чертополоха колючего, или пучок волшебной перелет-травы? [32] Ну, да теперь поздно речными раками назад пятиться, поползем вперед, авось минет судьба в крутом кипятке вариться…
32
Перелет-траву ищут для счастья и удачи, в ночь на Иванов-день, цветок радужный, огневой и перепархивает мотыльком.
Самарский воевода князь Григорий Осипович Засекин, потомок старинного рода некогда удельных ярославских князей, находился в просторной комнате приказной избы со слюдяными окнами в сторону запада. Когда Матвей Мещеряк переступил порог, навстречу ему из-за стола, укрытого зеленым сукном, вышел энергичный в движениях человек среднего роста, с круглым розовощеким лицом, на котором красовались пышные усы и коротко стриженная с первой сединой борода. Серые глаза близко посажены к переносью. Волосы воевода имел темно-русые, прямые, ровно подстриженные на висках и на затылке, а когда заговорил, приветствуя атамана, обнажил в верхнем ряду криво выросший передний зуб, отчего верхняя губа, если внимательно приглядеться, слегка выпирала над нижней.
— Царю и великому князю Федору Ивановичу в радость будет узнать, что вы по его воле пришли на государеву службу, атаман Матвей. Все ли казаки пришли с Яика? — воевода спрашивал негромко, но в голосе чувствовалась скрытая сила, словно князь взвешивал и ценил каждое слово, не на ветер брошенное.
Матвей легким поклоном головы приветствовал самарского воеводу, ответил также не возвышая голоса — кто знает, может хозяин города вообще не терпит громкой речи:
— Со мной, воевода князь Григорий, на Самару пришло сто пятьдесят ратных казаков, готовых идти на терский рубеж. Но с нами еще три десятка семей из стариков, женок и ребятишек, которые из страха зимовать на Кош-Яике в землянках, решили прийти в Самару за своими взрослыми детьми, альбо мужьями. Им где-то в зиму житье надо подыскать для поселения, князь Григорий. Не тащить же нам их на Терку, перемрут от холода. И скотину нашу, с собой пригнанную, надобно где-то укрыть на зиму, а за будущее лето сами как ни то да обустроятся. Остальные казаки с атаманом Барбошей остались в Кош-Яике стоять супротив немирных ногаев ради сбережения русских окраин.
Воевода заложил руки за спину, сделал несколько шагов вдоль стены, мельком глянул в окно, будто хотел проверить, не пошел ли уже первый в этом году снег — лучи заходящего солнца окрасили слюдяную пластину окна в нежно-розовый цвет.
— Сколько казаков осталось при Богдашке?
Матвей подумал было скрыть силу казаков на Яике, но литовский голова Симеон Кольцов, которого воевода непременно спросит наедине, видел ратную силу казаков, потому и сказал правду:
— При атамане Барбоше до пятисот ратных казаков, но часть из них после побития ногайской орды у стен Кош-Яика ушла на порубежные окраины с табуном коней в шесть сот голов для продажи и обмена на харч и воинские припасы у тамошних воевод и посадских. Теперь, думаю, днями воротятся к своему атаману.
— Худо вышло, что Богдашка не поверил государеву слову, весьма худо! В воровстве пребывает атаман, в ослушниках! — И для пущей суровости даже ногой о пол притопнул. «Можно подумать, что атаман Богдан издали услышит твой неправедный гнев, воевода! Волка травили, так он всех собак перегрыз! Так и у царя с казаками!» — едва не сорвалось у Матвея с языка, да он вовремя успел придавить в себе эти опасные речи. Сказал другое:
— Казацкой воли не переволить, воевода князь Григорий. Это песни на свадьбе поют оравой, а на войсковом круге каждый за себя, без понуждения говорит. Кто поверил государеву слову, тот и пришел на его службу… Скоро ночь, где казакам встать на постой, не на сырой же земле им спать.