Последний атаман Ермака
Шрифт:
— Я хочу сказать вам, о чем писано в государевой грамоте, которую я привез атаманам и казакам, — волнуясь из-за открыто неприязненного отношения атамана Барбоши к царской грамоте, заторопился сотник. — В этой грамоте писал царь Федор Иванович, что он прощает казакам все их вольные и невольные набеги на ногаев, чтобы они оставили ногайские земли на Яике и шли бы к Самаре на государеву службу. Да знать вам, атаманы, что в Москву прибежал крымский царевич Мурат Гирей, его гонят из дома и хотят убить злые враги в Крыму. И Мурат-царевич теперь большой друг царя Федора Ивановича, его будут посылать и против крымского хана и против хана Уруса. Только Мурат-царевича надо усилить крепкой ратной силой, потому как прибегал он на Русь не с многими слугами. А теперь царевич идет Волгой к Астрахани, собирает по городам стрельцов да казаков, которым царь будет давать хороший жалованье за службу.
— Вона-а какая заковырка получается, брат Матвей! Как и во времена войны с поляками — нужна была казацкая сила — звали нас и жалованье платили, кончилась война — и казакам под зад коленом от Боярской думы! Живи, дескать, казак, чем промыслить можешь! А пограбишь кого — тут тебе от царя и указ быть ловленным и вешанным! — Богдан Барбоша нервно потеребил себя за короткую бороду, потом хмыкнул и с насмешкой прибавил: — Теперь и нам понятно, отчего петух раскукарекался — солнце уже у небосклона!
Стрелецкий голова от неожиданной реплики атамана Барбоши поначалу даже остолбенел — при нем воровской казак осмелился приравнять царя Федора Ивановича к безмозглой птице! Да за такие речи, узнают о них в Боярской думе, и на дыбе над жаровней мало места! А то и на колесо могут положить и четвертовать! Но Симеон Кольцов противу ожидания не вспылил, а лишь загадочно улыбнулся, отчего не понять было, осуждает он резкость старого атамана или ему все равно, негромко сказал:
— Государь делает правильно, он хочет укрепить силой Мурат-царевича, надежду имеет, что царевич может сесть на крымский трон и будет большой мир с татарами… У вас говорит народ, что одним топорищем дров не нарубишь, надо острый топор одеть, да?
В разговор вступил и Филимон Рубищев, который скромно уселся на конец лавки, почти у самой печки. Потирая ладони, он негромко добавил к словам стрелецкого командира:
— В Самаре собирается войско для отправки стругами на понизовье к Астрахани, и казаки, которые придут на государеву службу, получат, как писано в грамоте, полное прощение за прежние вины, им выдадут доброе жало ванье, обещано по четыре рубля серебром да по восемь мер ржи и столько же овса коням. Это куда сподручнее, чем умирать с голоду или от ногайской стрелы.
— Э-э, — небрежно махнул рукой атаман Барбоша, — умереть казаку в сече — что за диво? Кабы до нас наши деды не мерли, так и мы на тот свет дороги не знали бы! С ногаями мы уже силушкой перемерялись — наш верх вышел!
Симеон Кольцов, пересилив какое-то сомнение в душе, решился все же спросить:
— В Самаре известно стало от государева посланец Иван Хлопов, что брали казаки у хана Уруса большой добыча людьми. А на острове я не видел ни один пленный ногайцев. Где они? Наверно, рубили саблями и топили в Яик?
Матвей Мещеряк от возмущения едва не выругался крепким словцом, помянув и самого стрелецкого голову и всех его родичей до седьмого колена:
— Вольно собаке и на владыку брехать, тако делают и бояре на казаков! Нешто мы изверги какие альбо упыри замогильные, чтобы пленных саблями, как капусту, крошить? Ты, Симеон, видел, какое стадо пасется в степи?
— Да, видел, такого и в боярских имениях не сыщешь, — смущенный резкими словами атамана Матвея, ответил стрелецкий голова. — В двух отарах, думаю, побольше тысячи овечек будет.
— Во-от, поболе тысячи! Так неужто те овечки на наши головы с небес свалились, а? Не-ет, это выкуп с ногаев за пленных. Да еще двадцать кулей соли впридачу!
— А лошади? Сказывал ногай в Самаре, что казаки угнали у хана тысячу коней? Правда? Я их не видел, — допытывался Симеон Кольцов, понимая, что с такими отарами казакам и в самом деле голод не страшен в грядущую зиму.
— Табуны коней под сильной охраной наши казаки погнали в порубежные города. Возвратятся с добрым хлебным запасом, а такоже прикупят порох, свинец да одежонку потеплее, — вразумляя сотника, пояснял Матвей Мещеряк и добавил шутливо: — Видишь, стрелецкий голова, наши, деды говорят, что были бы крошки, а мыши найдутся! Была бы отвага у казаков, а пропитание они себе добудут. Кто хочет жениться, тому и ночью не спится, а кто хочет с едой быть, тот на печи не лежит!
— Верно подметил ты, Матюша! Паводками за море не сплывешь, молитвами зверя из лесу да прямо в печку не вымолишь! Так что… — хотел еще что-то добавить, но открылась дверь и на пороге показалась Марфа, а за ее спиной и Зульфия.
— А вот и обед прибыл! — Матвей встал из-за стола навстреч у женщинам, которые с горшком, накрытым белы м полотенцем и с мисками и ложками вошли в войсковую избу.
— Будет вам, мужики, на пустой живот слова перемолачивать, — приветливо сказала Марфа. — Много ли толку в словах, когда в голове думка о горячей каше да о жареной рыбе! Зульфия, постели поверх ковра холстину, поставим мужикам еду. А вот вам и штоф анисовки!
— Твоя правда, Марфуша — голодному всю ночь жареный гусь мерещится, вся подушка измокла от слюны, — потирая ладони, замурлыкал, шевеля усами, Богдан Барбоша. — Ну, мужики, садимся за стол да, вооружась ложками и кружками, почнем трапезу. А поевши, будем думать, что сказать самарскому воеводе на государеву грамоту — идти ли в Астрахань с царевичем Муратом, альбо остаться на Яике вольными казаками.
— Каково будет решение казаков на войсковом круге, так поступим и мы, атаманы, — твердо сказал Матвей и принял из рук Марфы деревянную миску с кашей, в которую жена воткнула расписную ухватистую ложку. — Неволить казаков мы не вправе, нам такой власти никто не давал. Ешь, посланец князя Засекина, пока каша не остыла, — напомнил Матвей, видя, что Симеон Кольцов во все глаза следит за ловкими смуглыми руками княжны Зульфии и любуется ее черной длинной косой, красиво уложенной на голове под прозрачным светло-розовым шелковым платком. — Удивлен, стрелецкий голова, да? Это Зульфия, дочь татарского князя Елыгая с берегов Иртыша. Своей волей стала женой есаула Болдырева, избавившись таким способом от посягательства на ее душу старого хана Кучума. В Москве крещена в нашу веру и обвенчана с Ортюхой.
— Экая… — смущенно обронил Симеон Кольцов, не нашел подходящего слова и принялся за еду, нет-нет, да и поглядывая на красавицу, вгоняя и ее в невольное смущение…
Казаки скоро узнали, с какой новостью в Кош-Яик пожаловал стрелецкий голова, стали собираться кучками и живо обсуждать, что им делать и каково будет решение атаманов. И уже поздно вечером, расходясь отдыхать по землянкам и избам, многие про себя решили нелегкий вопрос — остаться в Кош-Яике или идти в Самару, где собирается войско для государевой службы на Терском рубеже. Марфа, взбивая подушки, как бы ненароком уронила всего лишь одну фразу, из которой Матвей понял, что происходило в душе жены.