Последний атаман Ермака
Шрифт:
И к Антиоху с суровым спросом:
— Сказывай все доподлинно, ярыжка, ничего не утаивай! От меня за службу государю будет тебе отменная награда!
Антиох, перемявшись с колена на колено — воевода нарочито не позволил ему встать на ноги, дабы чувствовал его власть и трепетал, провел ладонью по впалым морщинистым щекам, мелко подрагивая худыми кистями рук с черными ногтями, начал излагать то, с чем пришел, но подробнее:
— Повелением дьяка Ивана, князь-батюшка Григорий Осипович, имел я недреманный досмотр за избой, где поселились три казацких женки да тесть атаманов Наум Коваль — этакий крупный мужик, с лицом, медвежьими когтями, сказывают, на охоте порченным. Велено мне следить да запоминать, кто к ним, да к кому они захаживают. Он-то, Наум, больше по лавкам за харчами ходит, а вот к ним частенько наведывается голова литовских стрельцов Семейка Кольцов да хозяин дома, стрелецкий десятник косоглазый Игнатка Ворчило. Ну, этот понятен, должно следит, чтобы избу бережно сохраняли. А вот голова Семейка Кольцов какой-такой интерес питает? Может, к чужим женкам подбивает клин под чужой блин? Да при дюжем Науме ему не слизнуть сметанки с чужого горшка… Хотя, князь-батюшка Григорий Осипович, того мужика Наума я уже с недели две не видел на подворье. Бабенки сами под навесом из поленницы мелко колотые дрова для печки носят. Может, занедужил чем, время холодное, простывное. Да в избу не влезешь поглядеть, этак спугнуть птичку-синичку можно! Иное дело — голова литовских стрельцов! А это ведь его людишки в последний месяц в карауле у губной избы стоят денно и нощно! И сам он, приметил я, частенько, едва не через два-три дня января месяца наведывается к казакам да засиживается в губной избе немалое время, иной раз и до получаса! Смекнул тут я… — и ярыжка Антиох снова облизнул сухие тонкие губы, покрытые мелкими трещинками от постоянного пребывания на морозных ветрах.
Князь Григорий, невольно поражаясь сметливости худородного ярыжки, подбадривающе кивнул ему головой. Не садясь на лавку, уперев руки в столешницу, внимательно слушал, не перебивая.
— Так вот, князь-батюшка Григорий Осипович, смекнул я, что голова литовский с казаками байки бает неспроста, не о погоде на дворе у них разговоры ведутся. Вот и решил дознаться, о чем это у них доверительные беседы? Самого стрелецкого голову о том не спросишь, можно ежели не своей головы лишиться, то передних зубов наверняка, а их у меня и так уже трех нет! Тогда решил за его единоверцами-католиками походить по пятам неприметно. У дьяка Ивана малость копеек выпросил, по своей бедности, в кабак государев частенько стал захаживать, пиво да вина, что подешевле, попивать. А более того слова ловить, которые стрельцы в подпитии изрекают довольно громко. Подпив, более всего дом свой поминают, родичей, женок да детишек, у кого таковые остались в Литве. — Ярыжка остановился, чтобы перевести дух, с виной в рыжих глазах глянул на сурово молчащего воеводу.
«На этом, похоже, атаман Матвей и подцепил их своими искусными речами, — догадался князь Григорий, поднялся от стола, взъерошил густые темно-русые волосы правой короткопалой рукой. — Что же теперь делать? Крамола зреет в крепости. Не вскрыть гнойник — антонов огонь может случиться, большая беда грянет на слабый город!»
— Ну и что удалось тебе, Антиошка? — поторопил ярыжку князь Григорий. — Говори доподлинно, не упуская ни слова! Каждое из них может оказаться весьма важным.
— Помню, батюшка князь Григорий Осипович, каждое слово помню, скажу как по писанному. Так вот, уже пополудни ныне войдя в кабак и просидев до сумерек там, стрельцы-литвины собирались было вылезать из-за стола на весьма жидких ногах, где их сидело шесть человек, литвин Казимирка, упившись до икотки, вдруг невесть с какой напасти, громко молвил такое: «Ныне пьем на свои копейки, а придет скорый час, подоспеют к Самаре казацкие войска с Яика да с реки Увек, куда посланы от атамана верные нарочные, так пить будем за государеву казну, что у воеводы в тереме спрятана! Побьем воеводу да и домой к себе пойдем! Кто нас силой остановит? Тут его дружки с десятником Янушем рот ему захлопнули, боязливо оглянулись узнать, уловило ли чье ухо эти крамольные речи. Да я загодя лицом на стол лег, пустую кружку у бороды опрокинул, будто упился и уснул. Стрельцы того Казимирку ухватили под руки, шапку на лицо нахлобучили, чтобы больше не орал, да и поволокли вон из государева кабака. Я впотьмах, от них хоронясь, метнулся в дом дьяка Ивана. — И ярыжка Антиох, бороденкой в правое плечо ткнувшись, неловко поклонился приказному дьяку Ивану, который стоял все это время молча, неподалеку от чисто выбеленной жаркой печи, охватив двумя пальцами левой руки синий шелковый пояс поверх добротного темно-желтого азиатского покроя кафтана с меховым воротником. На влажных залысинах дьяка от лампадки отсвечивались блеклые огоньки.
Умолкнув, ярыжка Антиох нежно-преданно стал смотреть на воеводу, облизывая губы то и дело, словно они были вымазаны несъедаемым медом.
— Мо-ло-дец, Антиошка! Молодец! И радение твое на государевой службе без награждения не будет забыто. Дьяк Иван из приказной избы выдаст тебе рубль серебром, дабы ты и вперед следил за литвинами недреманно! Доволен ли?
Ярыжка Антиох едва слюной не захлебнулся от радости, бухнул головой о пол, смешно откинув обе руки назад, за спину, словно стриж в полете, выпрямился, истово трижды перекрестился, благо воеводский иконостас в серебряном окладе и с блескучей лампадкой был у него прямо перед глазами:
— Век бога буду молить о вашем здравии, батюшка воевода князь Григорий Осипович! За вашу щедрость головой своей готов хоть в пламя, только скажите: «Велю!»
Воевода скупо улыбнулся, прищурил близко посаженные серые глаза, рукой дал знак ярыжке подняться с колен, что тот резво исполнил и встал обок с дьяком Иваном, комкая в руках потрепанную шапку. Ждал, каковы будут повеления князя Засекина.
— Теперь же, Антиошка, беги к дому, где живет литовский стрелецкий голова Семейка Кольцов, да покарауль там бережно, выйдет в ночь куда литвин альбо будет сидеть дома спокойно. Ежели что тревожное приметишь, быстро беги ко мне для принятия мер. Иди!
Ярыжка Антиох с поклоном упятился к двери и прикрыл ее за собой бережно, словно она была сбита не из крепких досок, а из тонкого пластинчатого льда от первых на Волге заморозков. Князь Григорий, чтобы не терять времени, дал приказание дьяку Ивану, который без позволения воеводы так и не посмел присесть на лавку, у конца которой все это время терпеливо стоял:
— Теперь же, дьяк Иван, поспеши к стрелецкому голове Федору Ельчанинову с моим повелением не мешкая и минуты взять полусотню стрельцов и схватить литвинов, которые ныне днем стояли в карауле подле воровских казаков, а с караула отсиживались до сумерек в государевом кабаке и вели там преступные угрозливые речи! Ухватив, заковать в цепи и отвести в пытошную, на дыбу вздернуть и крепко, с пристрастием пытать о воровских замыслах атамана Матюшки Мещеряка с товарищи. Кату Первушке быть на месте в пытошной! Первый спрос сними сам, дьяк Иван, а по тому спросу я решать буду, брать ли в кандалы голову литовских стрельцов Семейку, коль огласят его, альбо он к воровству своих людишек не причастен. Легко обидеть человека поспешным арестом, может затаиться до поры, а потом и припомнить при каком-либо ратном деле у стен Самары.
— Тут как тут, будет исполнено, князь Григорий Осипович, — поясно поклонился дьяк, сверкнул розовокожей лысой головой и, торопливо выйдя из горницы, только в сенцах посмел надеть дорогую песцовую шапку, которой весьма гордился перед небогатыми самарянами. Вдохнул холодного воздуха, крякнул, пригладил в безветрии ночи пышную бороду и торопливо заскрипел валенками, направляясь к избе, где проживал второй воевода и стрелецкий голова Федор Ельчанинов.
— Упредим воровской бунт в Самаре, так нам это зачтется перед государем Федором Ивановичем, — размышлял вслух дьяк Иван. — Глядишь, радение мое приметит сам Андрей Яковлевич Щелкалов, думный дьяк и соправитель при Борисе Федоровиче Годунове! — имена великих людей дьяк Иван даже в далекой от Москвы Самаре произносил с невольным душевным трепетом. — Коль приметит в счастливый час, то и к себе в Посольский приказ, тут как тут, взять может! Ишь ты-ы, спокойно спит стрелецкий голова Федор Елизарьев сын, — проворчал дьяк Иван, подходя по скрипучему утоптанному снегу к крыльцу второго на Самаре человека. — Ва-ажничает перед приказным дьяком Федька! На мои поклоны даже головой не качнет! — Дьяк Иван недолюбливал стрелецкого голову Ельчанинова за то, что был тот к нему непочтителен, величаясь тем, что занят возведением оборонительных сооружений и ратной службой, а не «пероскрипеньем» как не единожды с презрением говорил Ельчанинов среди своих сотоварищей.
— А вот тут как тут и поглядим вскоре, чья судьба будет счастливее, Федор Елизарьев сын! — бубнил себе под нос дьяк Иван, дергая за ручку звонкого колокольчика, который резво затренькал в сенцах за дверью. — И кто из нас наипервейшим будет в Москве!
В сенцах послышались грузные шаги, полусонный голос недовольным тоном спросил:
— Кой бес по ночам шастает, а?
Дьяк Яван, в душе радуясь, что прервал крепкий сон стрелецкого головы, столь же неласково прокричал в ответ:
— Не бес, стрелецкий голова Федор, шастает, а приказной дьяк Стрешнев, тут как тут, по государеву «слову и делу» пришел от воеводы князя Григория! Отворяй дверь, велено тебе срочно дело свершить весьма важное!
За дверью гулко громыхнул дубовый засов, в проеме, накинув кафтан поверх исподнего белого белья, объявился стрелецкий голова Федор, высокий, плечистый, с горбатым носом и черной клинышком бородкой. В его облике угадывалась примесь крови потомков из южных, из-за реки Терек, народов, которые, спасаясь от турок и персов, немалым числом и поныне бегут через горы к терским и донским казакам на государеву службу.
Дьяк Иван объявил стрелецкому голове повеление воеводы и добавил, что теперь же идет поднимать с постели ката Петрушку, чтоб готовил допросную снасть и разжигал жаровню…
Лохматый и нечесаный кат Петрушка, ковыляя на с детства вывихнутых ногах, зевая редкозубым, в кабацких попойках выбитым ртом, ворчал, проклиная прикованных цепями к срубу дюжих литовских стрельцов, из-за которых приказной дьяк не дал ему толком даже уснуть! Поднял с соломенного матраса в пору первых петушиных перекличек. Раздетые по пояс, светловолосые и голубоглазые, литвины опасливо следили за молчаливым, на весь божий свет злым из-за собственного уродства катом Петрушкой. Не стерпев боли, надрывно кричали, когда плетеный кнут со свистом опоясывал рубцами изрисованные спины и плечи. Дьяк Иван сидел за грубо сколоченным столом, старался не смотреть на орущие, искусанные до крови губы истязуемых и твердил свои вопросы с упорством лесного дятла: