Последний атаман Ермака
Шрифт:
— Эка радость! Не на пиру царском сошлись в застолье, а в темной губной избе! Эх-ма-а, жизнь человеческая, что у перекати-поля! Бог весть какой ветер да в какой овраг тебя закатит, где и в безвестное падалище можно обратиться, прости, господи, за безрадостные слова этим людям!
Когда за удрученным дьяком Стрешневым закрылась скрипучая дверь, Матвей взял князя Андрея за руку, провел к столу и усадил на лавку. Пытливо глядя ему в большие серые глаза, которые с трудом можно было различить уже в темноте неосвещаемой даже лампадкой из-за отсутствия таковой, негромко, дрогнувшим от сожаления голосом, поинтересовался:
— Не одолели, выходит, боярина Годунова? По весне, после памятных событий в кремле, мир у вас с царским конюшим так и не сложился? И как все это случилось?
Князь Андрей обреченно кивнул головой несколько раз, поочередно посмотрел на молча сидящих в темноте казаков, словно пытался угадать, можно ли при них говорить о делах московского царского двора. Матвей понял этот немой взгляд-вопрос князя, заверил его:
— Это мои самые близкие побратимы, князь Андрей, и все они были тогда со мной в кремле, готовые по слову князя Ивана Петровича ринуться на Годунова… Так что при них можешь говорить обо всем без страха, что кому-то перескажут твои слова! Даже ценой спасения своей головы.
— Верю, атаман Матвей, верю. Я помню твоих есаулов, знаю, что вы готовы были помочь нам тогда, в мае, когда Бориска Годунов стоял уже на одной ноге! Да видит бог, убоялись бояре большого бунта московского черного люда, пошли с Бориской на мировую… А жаль, ох как жаль! Еще бы чуток надо было надавить на царя, и он не спас бы своего родственничка по царице Ирине! Да что говорить, казаки! Натянули мы тетиву лука, стрелу изготовили, да в последний миг отвели ту стрелу от борисовой груди, пустили ее неведомо куда! А она обернулась вокруг заговоренного дуба, да и сразила нас самих… Всех сразила! Пока не до смерти, но кто знает, какое повеление отдал Борис нашим приставам? Им в обязанность строго-настрого приказано досматривать за нами денно и нощно, чтоб ненароком не сошли за рубеж, особенно в Литву, где у нас много добрых знакомцев.
Матвей понимаючи нахмурил брови, откинулся спиной на срубовую стену, уточнил, желая знать о московских событиях возможно подробнее. «Бог знает, вдруг пошлют нас всех под стражей в Москву, так надобно быть готовым ко всяким опросам под пыткой! — пронеслась жгучей искрой в голове безрадостная мысль: — А вдруг дознался как Годунов, что были мы в сговоре с Шуйскими? Их похватал, да и нас под караул не по этой ли причине так поспешно засадил? Чтобы не сбежали куда от царского сыска! Это будет куда страшнее, чем ногайские побития!.. Ох, господи, и лихо тогда нам будет в подвалах Фроловой башни в руках московских катов!» Подавил в себе эту страшную мысль, продолжил разговор о былом:
— Вот та-ак! И что же случилось? Ведь на вашей стороне была поддержка большинства москвичей. Почему не осилили злонравного конюшего?
Князь Андрей молча поджал губы, словно ему стыдно было говорить о проигранном сражении с Годуновым, вздохнул, распрямил плечи и начал свое безрадостное повествование о недавних осенних московских потрясениях:
— Изрядно мы напугали Бориску Годунова майским приступом государева дворца и Грановитой палаты, он уже и место себе подыскивал, куда бы укрыться от неминуемой погибели. Уверовали мы, что теперь можем свалить конюшего и без ратной силы. Порешили последовать совету князя Ивана Петровича и созвать боярский совет, в котором особо почетное место занимал митрополит Дионисий. На том совете большие бояре и именитые московские гости, как то Федор Нагой, Голуб, Русин Синеус и иные, назвали себя земским собором и сочинили письменный документ. Мы просили царя Федора Ивановича принять второй брак ради царского чадородия, а царицу Ирину Федоровну пожаловать отпущением в иноческий сан.
— Было такое на Руси и прежде, — негромко вставил старец Еремей, едва князь Андрей сделал короткую паузу, переводя взволнованное дыхание. Князь согласно кивнул головой и на удивленный взгляд Матвея пояснил слова старца:
— Тако же ради продолжения царского рода великий князь Василий Иванович развелся со своей царицей Соломонией Сабуровой по причине бездетия. А царь Иван Васильевич развелся с двумя царицами по той же причине! Все, кто был на том земском соборе, подтвердили просьбу к царю своим рукописанием родовых имен. Это прошение к царю Федору вручил митрополит Дионисий, который был вхож в его покои беспрепятственно.
— И что же царь Федор? Неужто не внял вашей просьбе? — Матвей был крайне удивлен: у царя который год нет наследника на престол, сам здоровьем слаб, а держится за бесплодную царицу, словно утопающий за соломинку.
— Не внял! — с раздражением ответил князь Андрей и пальцы сцепил до хруста к суставах. — Он выговорил Дионисию, что царица Ирина непременно родит сына, хотя у нее до этого уже случались преждевременные отторжения плода. Бориска Годунов в тайне от царя даже выпросил у английской королевы Елизаветы искусную повивальную бабку и лейб-медика, который весьма опытен в делах с приемом младенцев. Однако царь Федор и слушать не захотел о том, чтобы отправить царицу Ирину в монастырь. Когда же митрополит Дионисий пытался было настоять на своем, царь Федор, по совету Бориса Годунова, повелел созвать Священный собор. На том соборе митрополит Дионисий был лишен сана, пострижен в монахи и заточен в Хутынский монастырь в Новгороде. И случилось это в середине октября.
— Да-а, силен, стало быть, правитель Годунов, коль самого митрополита сковырнул играючи! — буркнул Ортюха Болдырев, который в молодости немало прожил в Москве со скоморохами и знал, как сильна власть митрополита.
— Новый митрополит Иов во всем слушался правителя, едва не с языка ловил его слова. И у нас не осталось иного выхода удалить Бориску от царя, как силой! — лицо князя Андрея напряглось от прихлынувших к сердцу волнений. Он на время сжал губы и упер взгляд в стиснутые кулаки, которые крепко прижал к столешнице. — И мы одолели бы Бориску, кабы не измена нашего же дворянина Федора Старого! Упрежденный, Бориска собрал на своем подворье немалую силу, и когда мы приступились к его жилью, то он учинил нам крепкий отпор, а по затянувшемуся приступу царь успел прислать правителю своих стрельцов! Биться супротив воинской рати мы не могли из боязни многих человеческих смертей, а потому принуждены были уступить. Вот тут-то правитель и поимел повод вовсе избавиться от своих самых открытых противников! Казнить нас прилюдно ему бояре не позволили, зато на московских гостях он отыгрался всласть! Шесть человек, в том числе и Федор Нагой с товарищи, были обезглавлены у стен города, многих сослали в дальние места…
— Всегда так, — негромко проговорил в своем углу старец Еремей, — пастухи за чубы друг дружку, а волки — за овечьи холки!
— Твоя правда, отче Еремей, — согласился Матвей и с вопросом к князю Андрею: — А что стало с князем Иваном Петровичем и с вашими родными братьями? Тебе, князь Андрей, что-либо известно об их участи? — Матвей от нервного возбуждения не усидел, встал с лавки и начал ходить по горнице, от стола к малой двери, стиснув пальцы на груди.
— Кое-что удалось выспросить у моего пристава Маматова, — глухо выдавил из себя князь Андрей. — Он-то и поведал, что князь Иван Петрович из его укрепленного городка Кинешма взят под стражу и переведен в Суздальскую вотчину, село Лопатничо. Что дальше с ним стало, мне неведомо, старшего родного брата Василия сослали в Галич. Меня возили попервой в Каргополь, затем в Буйгород, который стоит не доезжая Нижнего Новгорода, а из Буй-города сюда, в Самару. Долго ли здесь продержат, то знают только двое — господь бог да правитель Бориска Годунов, — и неожиданно для всех перекрестился на правый угол, не найдя в темницкой иконы.
«Худо наше дело, ох и худым концом может обернуться, — снова с тоской под сердцем подумал Матвей. — В Москве аукнулось, а в Самаре откликнулось…» — Боясь, что князь Андрей вовсе уйдет в горестное молчание, спросил:
— Чего это они с тобой так-то по всей Руси метались? След твой что ли запутывали, будто лиса с курицей в зубах, уходя от гончих собак. Пристав что говорил про эти мытарства?
Князь Андрей вскинул голову, посмотрел на потемневшее давно оконце, куда еще не попадал свет луны, в раздумье покачал головой, словно соглашался с догадкой бывалого атамана: