Последний атаман Ермака
Шрифт:
— Слава Господу, да и нам немножко! — радуясь такому обороту событий, трижды перекрестился Матвей Мещеряк. — Теперь и перекусить княжескими дарами не грех, а то у меня кишки в животе начинают браниться, словно неуживчивые соседи друг на дружку через ивовый плетень! Федотка! — позвал атаман молодого казака Цыбулю, который старательно чистил пищаль после недавней стрельбы. — Собери на рядне, коль Карача доброго стола не оставил, перекусим да и покумекаем, что дальше делать! Не забудь дать что-нибудь и татарскому толмачу Байсубу, авось еще живым пригодится для атаманова спроса.
Вихрастый Федотка, зная, в каком шатре у Карачи хранились припасы, живо выложил на несколько расстеленных по траве ковров съестное, которое не надо было готовить, — хлеб, копченое мясо, вяленую рыбу, целую корзину крупных бухарских яблок. Казаки кружком, кроме оставшихся в карауле, уселись вокруг и без мешкотни переложили пищу с одного места в другое, более приспособленное для перетаскивания, а ближе к вечеру, когда солнце готовилось опуститься за далекими от Иртыша горами Каменного Пояса, казаки и стрельцы, сидевшие в Кашлыке, радостными криками приветствовали возвратившихся с Саусканского мыса своих товарищей.
— С победой, Матвей, с великой победой вас всех, казаки! — атаман Ермак крепко обнял верного помощника, по-мужски расцеловал трижды. — Умно повели битву с Карачей, потому и таким малым числом устояли супротив татар! Не скоро Карача очухается, потерявши столько лучших всадников! — А когда узнал, что, кроме личной охраны, князь лишился и двух сыновей, сброшенных казаками с кручи в Иртыш, не мог не порадоваться. И впервые после гибели Ивана Кольцо на широком лице атамана, обрамленном черными усами и бородой, показалась радостная улыбка, и он даже рассмеялся. — Добро! Добро вышло, Матвей! Сия победа вровень с абалакской битвой встанет для нашего войска! А сынов потерял — так это ему божья кара за подлый обман и за смерть наших казаков! Однако и Карача теперь ни на какой мир с нами не пойдет — кровная вражда легла между им и Русью. И снова радостный смех вырвался из могучей груди атамана Ермака, казаки тоже заулыбались, видя, что их атаман отходит сердцем после долгой печали. — Как славно у вас получилось, Матвей, татар побили и своих казаков сберегли. Кто поранен — живо в избу к батюшке Еремею, он выходит. Теперь отдыхайте, отсыпайтесь вволю, а на завтра будем думать, что и как делать наперед станем. Провизию, взятую в ставке Карачи, снести в амбар к нашим припасам. Этот запасец нам будет впору, а Карача, думаю, за ним не воротится, не востребует платы золотом или соболиными шкурками! Однако, братцы, спать беспечно не придется: ведомо всем, что Господь добр, да черт проказлив! Не исхитрился бы Карача альбо сам Кучум против, поквитаться захочет!
Нескоро успокоился возбужденный Кашлык, всем хотелось в подробности узнать, как удалось мещеряковцам скрытно влезть в охраняемый стан князя, перестрелять сотню отборной охраны, а потом успешно отразить атаку конницы, когда на одного казака было почти десяток всадников.
Ортюха Болдырев, засовывая облизанную ложку за пояс, перекрестился, негромко, но казаки это услышали, сказал:
— До той поры не успокоимся, пока и самого Карачу — сто чертей ему в печенку! — не скинем с иртышского обрыва ракам на кормление! А теперь — спать, братцы… Глаза слипаются, будто медом намазанные, того и гляди, мухи щекотливые на лицо сядут…
Известие о разгроме войска князя Карачи и о его позорном уходе от Кашлыка, словно на птичьих крыльях, быстро разнеслась по окрестным улусам. Одних оно заставило спешно сняться со стоянки и ради бережения откочевать подальше, вверх по Иртышу, других наоборот ободрило. Принесшие шерть русскому царю местные князья, с Оби и с ее западных притоков, вновь спешили выказать преданность. В Кашлык стали приходить небольшие караваны с ясаком и с продовольствием, которого хватало на прокорм казацкого отряда, однако, помня трагедию минувшей зимы и опасаясь ее повторения, атаман Ермак крепко задумывался о создании более существенного запаса продовольствия к моменту прихода нового воинского подкрепления из России. И случай, казалось бы, самый что ни счастливый, скоро выпал на долю покорителя Сибирского царства.
Глава III
Вагайская трагедия
Атаман Ермак вслед за главным войсковым кашеваром старцем Еремеем спустился в глубокий погреб, пол которого с весны был устлан глыбами иртышского льда, поверх которого навалили сухой соломы, чтобы летом не таял и сохранял холод для сбережения собранного в зиму съестного припаса. Осмотрел и остался доволен — здесь мясо, соленая рыба, сушеная рыба, битая дичь хранились надежно. Когда собирался уже подниматься, толстая дверца погреба открылась, сверху послышался встревоженный голос вихрастого Федотки Цыбули:
— Ермак Тимофеевич, к нам с верха Иртыша большая лодка с какими-то людьми близится! Атаман Матвей к берегу поспешил, велел и тебя оповестить!
— Кого это к нам Господь в гости шлет? — удивился атаман, хмыкнул, крутнул головой и осторожно по доске, положенной поверх соломы, прошел к крепко сколоченной лестнице и проворно покинул прохладный погреб. За ним вылез и Еремей, прикрыл погреб дверцей, сверху бросил несколько овчин, чтобы тепло не проникало в хранилище продуктов.
— Ладно, ежели Господь, — проворчал Еремей, недоверчиво покусывая нижнюю губу. — А ну как сам дьявол недоброе умыслил?
Атаман Ермак похлопал старца по плечу, заглянул в щекастое, заросшее белой бородой и усами лицо с густыми черными бровями, сказал шутливо:
— Тогда мы тебя, батюшка Еремей, впереди войска поставим с большим крестом, чтобы оборонил нас от нечистого! Пошли, Федотка, на берег. Толмача позвал? — уточнил атаман, потому как неведомо, что за люди плывут к Кашлыку со стороны владений хана Кучума.
— Ушел уже вместе с Мещеряком, — ответил Федотка и поспешил за широко шагающим атаманом к иртышскому берегу.
В момент их прихода к реке, туда уже подходил небольшой струг под парусом ярко-желтого цвета. На носу струга стоял высокий ростом, дородный в теле мужчина с удивительно жиденькой длинной бородой, которая как бы являлась продолжением его узкого и длинного морщинистого лица. Одетый в шелковый голубой халат, который висел на нем просторно, без пояса, а под халатом тоже шелковая, но светло-синяя рубаха и такие же шаровары. На голове не меховая, а суконная островерхая шапка, расшитая разноцветными нитями. Кроме двух десятков гребцов, около важного человека стояло с десяток людей в воинском снаряжении — в железных шапках, в кольчугах и со щитами. За поясом у каждого кривая сабля в ножнах, а в руках длинные копья.
— Не похож на здешних татар, — высказал предположение Матвей Мещеряк, когда рядом с ним остановился Ермак, тоже удивленный нежданными гостями. Из-за спины атамана подал голос толмач Микула:
— Из бухарцев, не иначе. Они обычно в такие цветастые халаты облачаются. Неужто от самого бухарского хана Абдуллы к нам посланец прибыл? Только ежели у них русского толмача нет — я вам не слуга, по-ихнему вовсе лопотать не способен.
— Приведите сюда татарского толмача, которого взяли на Саусканском мысу, — приказал Ермак, и двое казаков поспешили вверх по склону. — Что этому человеку от нас нужно? Аль за своего подданного хана Кучума Шейбанида хлопотать будет, чтобы не воевали с ним? — продолжал удивляться атаман Ермак, и сам себя остановил: — Ну, не беда, не след нам гонять телегу порожняком, строя домыслы. Коль добрались до Кашлыка — сами и объяснят свою нужду.