Последний атаман Ермака
Шрифт:
— А вы, часом, в той смуте не были замешаны? — поинтересовался Матвей Мещеряк, с хитрецой поглядывая на есаулов, словно давая понять, что сам он вряд ли усидел бы дома, когда в городе такое волнение простолюдинов против боярства.
— Свои собаки грызутся — чужая не встревай! Так говорят в народе. Московские посадские подрались да и разошлись по домам, где у каждого своя печь и горшок с кашей, а мы харчишки от московских правителей имеем. Не угодим чем — так живо припомнят нам прежние грехи и про цареву службу в Сибири забудут!
Матвей думал над словами есаула не долго, нашел доводы разумными, согласился:
— Твоя правда, Иван. Москва — не вольная степь, тут свой норов не враз покажешь, мигом окоротят руки, а то и само туловище! Ну, а ныне каково в Москве? Надобно знать нам доподлинно, чтобы не обмишулиться ненароком. Случись чему быть, а мы поставим не на ту боярскую шапку, так и сами получим ослопом по загривку!
— Ныне в Москве затишье, ежели не считать, что летом были сильные пожары и в Кремле, и здесь, в Китай-городе, и в Белом городе.
— Видели мы, проезжая Никольской улицей, в некоторых местах большие погорелые места, где теперь новые срубы ставят, — подтвердил Матвей. — Что еще важного знать нам надобно?
— Ныне в Кремле благоволят в некоторой мере служилым дворянам, которые весьма истощались военными сборами, да бегством крестьян к богатым боярам. И между собой те бояре часто сговариваются, чтобы удалить от престола кого из опасных им ближних к царю. Так поступили с главным опекуном Федора Ивановича боярином Иваном Федоровичем Мстиславским. Поговаривали тишком, что он строил заговор, чтобы развести царя и его неплодную жену Ирину, сестрицу Бориса Годунова, а это было бы гибельно для Бориса, вот он и добился царского указа об опале боярина Мстиславского. И еще один опекун, старый боярин Никита Романович Юрьев отошел от дел по болезни, так что у Годунова теперь за главного недруга князь Иван Петрович Шуйский с родичами, да князья Воротынские, Головины да Колычевы. Да их сторону держат многие служивые люди, за них же ратуют городские людишки, недовольные тем, что худородные Годуновы через сестру Ирину прибрали власть в свои руки.
— Выходит, Иван, что супротивники в Боярской думе с обеих сторон затаились, будто волки в кустах перед овечьим стадом, ждут нужного часа вцепиться жертве в горло. Так ли?
— Выходит, что так. Не следует забывать, что в городе Угличе со своей матушкой Марией Нагой проживает царевич Дмитрий, малолетний сын царя Ивана Васильевича. А семья Нагих велика, и за так-запросто не захотят упустить законного случая посадить на царский трон Дмитрия, случись смерти бездетного царя Федора Ивановича. — Есаул Иван помолчал, поглядывая здоровым глазом на атамана, недобро усмехнулся. — Мы еще увидим большие потрясения на Руси. Только нам не с руки в их кашу ввязываться, можно и голову потерять. Мудрый ворон с вершины дуба посматривает, как волк телка клыками режет, знает, что и ему что-то да останется от этого кровавого пиршества.
Савва Болдырь на слова Черкаса молча улыбнулся, покривив порченную ножом нижнюю губу, а Матвей Мещеряк смолчал, подумал про себя: «Обжились есаулы в Москве, домоседским духом пропитались, отвыкли от степного ветра да от плеска волн о борта стругов». Сказал после минутной тишины, которая наступила после слов Черкаса:
— Случись какой смуте боярской быть — поднимемся скопом и уйдем на Волгу, а с Волги на Яик, к давнему знакомцу атаману Богдану Барбоше с товарищами. Ну, други, будет ныне головы всякими думками нагружать, устал дюже с дороги. Давайте спать, а там поглядим и на Москву, и на дела московские, каким боком они к нам обернутся… Господь добр, да черт проказлив, — неожиданно вспомнилась любимая присказка покойного атамана Ермака.
Посланец от правителя Бориса Федоровича Годунова пришел неожиданно, хотя Матвей Мещеряк и ждал его если не каждый час, то каждый день. И был это никто иной, как дьяк Ларион из Земского приказа, так хорошо знакомый казакам по первому дню их пребывания в Москве. На сей раз слегка волнистые седые волосы дьяка были аккуратно подстрижены и расчесаны, а продолговатые серые глаза источали само радушие.
— Атаман, волей царя и Великого князя Федора Ивановича мне приказано сопроводить тебя вместе с сибирским ясаком в царские покои для целования его державнейшей руки. Готов ли?
Матвей Мещеряк и оба казачьих есаула только что закончили ранний немудреный завтрак — пшенная каша на гусином сале да жареная рыба — и вылезли из-за стола.
— Мы всегда готовы предстать перед государем, дьяк Ларион. Распоряжусь, чтобы пушнину уложили в сани, да казаков возьму в стражи.
Дьяк Ларион, почти под потолок высясь шапкой из шкур белки, вскинул правую руку с посохом, набалдашник которого украшен серебряной узорчатой нитью.
— Не колготи казаков, атаман, я приехал со стрельцами, они будут сопровождать государев ясак. Твои казаки одеты так худо, что негоже пред очи царя и великого князя Федора Ивановича ставить их в драных кафтанах.
Замечание дьяка задело Матвея за сердце, и он, стараясь не высказаться более резко, как бы ненароком напомнил ему:
— Твоя правда, дьяк Ларион. У многих казаков кафтаны посечены татарскими саблями, да прорехи видны, кострами прожженные в лютые сибирские морозы. Вот оглядимся в Москве, так и прикупим одежонки поновее. — Он повернулся к Савве Болдыреву: — Скажи казакам, чтоб снесли мешки с ясаком из чулана на сани да хорошенько укрыли — вона, опять снег хлопьями повалил!
Атаман надел новый, уже в Москве купленный кафтан голубого сукна, опоясался таким же голубым шелковым поясом, саблю брать не стал, чтобы не отдавать ее в чужие руки в приемной палате царя, надел невысокую лисью рыжую шапку и вышел на заснеженное крыльцо. Казаки снесли пушнину в серых мешках на сани и укрыли плотными парусиновыми холстинами. Десять молодых и славно откормленных стрельцов в короткополых серых кафтанах с застежками на деревянных пуговицах и в высоких суконных шапках, с саблями и пищалями сидели верхом на смирных одномастных гнедых лошадях. Атаман Мещеряк посторонился, пропуская на крыльцо дьяка.
— Мы готовы, дьяк, можно ехать к царю. Савва, залезай на вторые сани. Гришка, бери вожжи, чаль следом за стрельцами.
Рыжеволосый Гришка Ясырь, бывший стремянной атамана Ермака, мазнул рукавицей по усам и проворно уселся на передок саней, атаман прилег на свежее сено, постеленное в сани, и вслед за дьяком Ларионом поехали не в Никольские ворота, а вдоль однообразных торговых рядов на Ильинку, потом мимо шумного Лобного места у храма Василия Блаженного. На высоком дощатом помосте с перилами два ката поочередно пороли кнутами какого-то по пояс обнаженного мужика. Внизу толпились до трех десятков невесть что кричащих простолюдинов, а у подножья помоста билась в слезах обезумевшая от горя, худо одетая женщина.
— Боже праведный, за что секут на морозе бедолагу? — с горечью выговорил Матвей Мещеряк, оглядываясь на спину в кровавых рубцах и на поникшую с широкой лавки полуседую голову наказуемого.
— За то секут, что не успел сбежать на Волгу или Дон, а теперь вот платит большую плату за такую провинность, которая, может статься, и затертой полушки не стоит! — проворчал Иван Черкас, приподнимаясь на левый локоть, чтобы лучше было видно. — Такие порки на Лобном месте каждый день, а то и по несколько раз свершаются. Иной пристав, вон тот человек в красном кафтане, стоит у Лобного места и наблюдает за наказанием, не сходит со своего коня почти половину дня.