Последний атаман Ермака
Шрифт:
«Знал бы ты, дьяк, какое излишнее оружие оставили мы чердынскому воеводе!» — улыбнулся своим мыслям Матвей, но вслух сказал о другом:
— Во двор сюда въехали мы на тринадцати санях, а всего нас возвратилось из Сибири девять десятков человек в полном здравии, да десятка три оставили на излечение в Нижнем Новгороде, поопасился я везти их по морозу в Москву, могли скончаться, поскольку все ранены в сибирских баталиях. Государев ясак довезли в сохранности, ни единой собольей шкурки не продали себе в пропитание, а кормились тем, что от атамана Ермака Тимофеевича получили в зачет ратной службы. Государев ясак сдадим по описи, писанной самим атаманом и за его войсковой печатью, чтоб никакого
— Идем, атаман, на подворье, оттуда укажу, в каком месте ваши посыльщики уже два года с лишком проживают. — Дьяк Ларион довольно резво для своих годов поднялся на худых длинных ногах, набросил на плечи просторный тулуп с ярко-синей бархатной подкладкой и вслед за Матвеем вышел на резное крыльцо двухэтажного дома Земского приказа. Отсюда через высокий тесовый забор он указал на длинные одноэтажные срубовые строения с добрым десятком печных труб, три из которых дымились сизыми столбиками, уносимыми легким ветром вдоль Никольской улицы к Никольским же воротам Кремля.
— Вон там и обретают ваши сотоварищи. И вам туда переехать, благо совсем рядышком. Я пошлю с тобой, атаман, подьячего Фролку с ключами от горниц, а ты сам и размести казаков, как тебе удобнее. А государеву пушную казну поклади в темный чулан с крепкими запорами да караул держи наистрожайший! Случись какая поруха — от правителя Бориса Федоровича не миновать лютого спроса и петли пеньковой, потому как государево добро он бережет пуще своего, — постращал напоследок дьяк Ларион, а когда Матвей отвесил ему поклон и собирался уже было сойти с высокого крыльца на утоптанный снег, добавил то, что больше всего атаман хотел услышать: — А думного дьяка Дружину Пантелеева, главу Казанского дворца, я сам оповещу. От него вам скажут, в какой день государь и царь Федор Иванович соизволит вас принять для подношения сибирского ясака.
Слух о том, что в Москве объявились казаки полусказочного богатыря — атамана Ермака, покорителя Сибири, быстро облетел ежели не весь Китай-город, то по Никольской и соседней Ильинке прошел достоверно, и одними из первых встретили атамана Мещеряка посыльщики Ермака к царю Ивану Васильевичу во главе с есаулами Иваном Черкасом и Саввой Болдырем. Радостные крики, шутливые поцелуи в заросшие небритые щеки, крепкие похлопывания по спине и по загривку, а громче всех слышался хрипловатый голос Ортюхи Болдырева, который, схватив за пояс такого же высоченного ростом, одинакового почти прозвищем и давнего дружка Савву Болдыря, пытался поднять его над землей и с надрывом орал, выкруглив под черными бровями большие серые глаза:
— Ага-а, верста коломенская! Отъелся на московских пирогах с требухой, разжирел, почти братец ты мой единопрозванный! Дай-ка я на тебе, боров жирный, всю злость свою вымещу, которую не успел на Кучумку клятого низвергнуть!
С курчавой головы Саввы слетела серая баранья шапка, губы растянулись в радостной улыбке — любил он своего меньшого друга-балагура за необузданную жизнерадостность. Его привлекательное добродушное лицо не портил даже грубый шрам от ногайского кинжала, который в восемьдесят первом году, в сече на переправе у реки Самары, рассек надвое нижнюю губу и оставил сизо-розовый след на подбородке под густой темно-русой бородой.
— Легче, дьявол, обед наружу выдавишь! А ты чего такой безбрюхий, а? — смеялся Савва Болдырь, пытаясь разжать руки Ортюхи, крепкие словно ветки кряжистого дуба.
— Да оттого безбрюхий, дружище, что Сибирь да дальняя зимняя дорога весь жир на мне съела!
Матвей Мещеряк и Иван Черкас обнялись сдержанно, похлопали друг друга по спинам.
— Идем, Матвей, в горницу. Вижу, казаки не скоро угомонятся, расшумелись, будто грачи на деревьях после долгого весеннего перелета… — коренастый, среднего роста с бельмом на левом глазу, с длинной, как у старого попа бородой из прямых черных волос, он был всегда и в словах и в делах осмотрителен, уравновешен, но единожды хорошо все обдумав, вершил намеченное с упрямством норовистого быка.
— Погоди малость, Иван, велю казакам внести государеву пушнину в чулан для бережения, чтоб, охмелев, не раздуванили соболя да по московским кабакам не пропили на радости, что живыми из Сибирской земли возвратились в родные края. Бежать тогда нам из столицы, как затравленным волкам от гончих, так что и на Волге не схоронимся! Фролка, бери ключи да поищем чулан понадежнее! — Матвей подозвал к себе десятника Ивана Камышника и и велел ему и его казакам бережно снести мешки с пушниной в дом и, заперев, поставить караульщика, а ключ передать на сбережение лично ему.
— Так будет сохраннее, — негромко выговорил Мещеряк, принимая ключи на суровой толстой нитке от Ивана Камышника, и еще раз наказал двум дюжим бородатым караульщикам никого к двери не допускать, а будет кто нахрапом лезть, бейте так, чтоб на ногах не стоял: я потом самолично спрос строгий учиню — с каким умыслом в чулан с государевым ясаком лезли? Идем, Иван, — обернулся к молчаливому Ивану Черкасу, — поговорим о делах сибирских и московских, ты тут за минувшие годы изрядно осмотрелся.
Оба есаула, ермаковские сеунщики, заняли отдельную угловую горницу с одним окном на Никольскую улицу, другим на Никольские ворота Кремля, который был хорошо виден в конце улицы, а чуть правее, у самого кремлевского рва, стояло двухэтажное срубовое здание Земского приказа. На крыльце приказа переминались четыре стрельца с бердышами, а перед ними в овчинных серых тулупах толклись с десяток просителей, а может кого и к спросу призвали или кто тяжбу какую затеял с соседом.
— Попервой скажи, Матвей, каким образом покоряли вы Сибирь после нашего с Саввой ухода, да как случилось, что Ермак Тимофеевич погиб? Стрелецкий голова Иван Киреев, привезя в Москву царевича Маметкула, был спрошен пред очами царя да боярами, с нами видеться не захотел, с тем и отъехал прочь. А более никаких вестей от вас не приходило, потому и не знали мы, что с вами в Сибири приключилось далее. И почему нас не послали за Камень, когда снарядили большой полк с воеводой Мансуровым — не ведаем! В полку, сказывали, семьсот человек, а теперь поговаривают, что по весне восемьдесят шестого года в Сибирь пошлют большое войско. Должно быть, и нас отправят всех вместе с тобой и твоими казаками. Садись, Матвей, вот плетеное кресло у окна, я присяду на табурет. Пока нам сготовят обед, мы успеем беспомешно поговорить.
Матвей осторожно опустился в скрипучее, из ивовых прутьев сплетенное кресло, на минуту задумался, глядя на проезжающий мимо к торговым рядам крестьянский обоз с уставшими лошадьми, от которых шел на морозном воздухе сизый пар.
— Стрелецкий голова Киреев не иначе сказал государю, в каком бедственном положении оказались мы и стрельцы по прибытии князя Болховского с пустыми стругами! Оттого атаман Ермак и настоял, чтобы Иван Киреев с государевым ясаком да с царевичем Маметкулом спешно воротился на Москву с надежной охраной. Ведало атаманово сердце, что придется нам тяжко от бескормицы, но и он не мог предугадать, что зима выдастся настолько суровой…