Последний час надежды
Шрифт:
Они долго рассматривали мои ушибы и синяки. Перебросились несколькими фразами по-латыни. Звучит забавно, словно ритуал — все цивилизованные люди знают латынь.
— Сейчас сделаем укол, — Таракан выпрямился, довольный осмотром, и я впущу всю публику. Не всех, — он посмотрел на часы, — вам сейчас нельзя переутомляться.
«А когда можно?» — хотел я спросить, да передумал.
— Софи, — Таракан посмотрел на часы, — закончите всё, меня вызывают.
Медсестра улыбнулась и закатала мне рукав. Смотрела мне в глаза, и что-то едва слышно шептала. Или мне казалось? Платок я сжимал в руке, его вроде бы не заметили и отбирать не стали. Едва я вспомнил о платке, как стали отчётливо слышны слова, которые она произносила — на языке, больше всего похожем на латынь. Мне чудилось, что я понимаю кое-что. «Кровавый закат… ночь шорохов… пустынная стена…» и в таком духе.
— Что такое вы говорите? — спросил я. — Что за пустынная стена?
Лицо её преобразилось — пожелтела кожа, выросли, за долю секунды, челюсти, зрачки стали вертикальными. Лязгая зубами, она наклонилась, чтобы…
— Мсье Деверо? — медсестра осторожно потрясла меня за уцелевшее плечо. — С вами всё в порядке?
Я ощутил, что взмок. Вспотел, в смысле. И эта медсестра — Софи Молин, если верить значку — выглядела совершенно нормальной.
— Голова закружилась, — я внимательно вглядывался в её зрачки. Ничего постороннего.
— Вы уверены, что сможете говорить с посетителями?
— Да, — я попытался усесться, она не позволила. — Ваши рёбра, мсье, вам лучше поберечь их. Хорошо, я буду поблизости, если что — звоните.
Народ, действительно пошёл потоком. Словно я был президент Галлии. Первым пришёл не кто-нибудь, а ректор. Долго восхищался моим поступком и просил считать разговор в его кабинете недоразумением. Мы расстались едва ли не лучшими друзьями.
Потом пришла София. София Лоренцо. Она всё это время избегала меня.
— Брюс, — она смотрела виновато. — Это ужасно, что случилось! Я очень рада за тебя, правда! Только не сердись, хорошо? Я не могла подойти к тебе.
— Я понимаю, — мне не хотелось смотреть ей в глаза, но не получалось отвести взгляда. — Жану это не понравится.
— Глупый, — она наклонилась и чмокнула меня в щёку. Быстро, и почти неощутимо. Я успел услышать запах её волос и сердце забилось сильнее. — Только не смейся, Брюс. Я боюсь…
— Смотреть в зеркало?
— Откуда знаешь? — глаза её расширились. — Нет, не может быть, у тебя то же самое?!
— Я расскажу, если хочешь.
Она оглянулась.
— Не здесь, Брюс. Можно, я зайду к тебе, когда тебя выпишут?
— Заходи, конечно, — я понимал, что лучше не улыбаться, хотя очень хотелось. — Я там теперь часто сижу. Если хочешь, сыграем в шахматы.
Она улыбнулась и сразу ожила. И нахмурилась, пусть и притворно.
— Брюс, я не умею поддаваться!
— Я тоже, — она сжала мою ладонь, и ушла, оставив на тумбочке пакет леденцов. Откуда узнала, что я люблю именно эти? Я никому не говорил, а при других вообще старался не увлекаться ими — не люблю, когда надо мной смеются.
Следующим был, к огромному моему удивлению, Жан Леттье.
— Привет, старина! — он подошёл, как ни в чём не бывало, словно не он с Ивом и Полем выставили меня из блока. — Хотел обнять тебя, но медсестра сказа — не сметь, он развалится на части. Поэтому… — он осторожно пожал мой указательный палец.
Я не удержался, рассмеялся, хотя это и было больно. Сжал платок в кулаке. Что это с Жаном?
— Слушай, — он посерьёзнел. — Между нами, я не хотел, чтобы тебя выгоняли. Но сам не знаю, затмение какое-то. Посмотри в мои честные глаза и скажи, я вру или не вру?
Не врал. Если, конечно, это были его глаза. Что и сказал.
— Вижу, поправляешься, — Жан энергично пожал руку. — Давай, уходи отсюда поскорее, жизнь продолжается. — Он увидел леденцы. — О, да тебя уже балуют! Неужели мамочка приехала? Всё, молчу, молчу. Я не пущу её сюда, клянусь!
Ещё немного — и мне станет худо, нельзя так много смеяться!
— Как выпустят, — он остановился на пороге, — заходи к Софи. Мы приглашаем — посидим где-нибудь, поговорим.
«Мы». Ну да, куда мне против Жана. Но настроение отчего-то не портилось.
Брюс, общежитие, 20 апреля 2009 года, 21:20
У меня началось раздвоение личности. Или растроение, или ещё хуже.
Оно началось давно, видимо, когда я познакомился с Ники, а теперь возвращалось, каждые несколько часов.
Там, в больнице: я не мог посмотреть в зеркало или выйти в коридор — там бродили чудища, или персонал вёл себя очень странно. А потом что-то случалось, и всё окрашивалось в радужные тона, и жизнь становилась прекрасной.
Всякий раз это было как-то связано с платком. Я уже старался не убирать его и застёгивал карман, где тот лежал, и всё настойчивее становилась мысль — пора к психиатру, опять.
Когда я вернулся в общежитие, то жил уже не в комнатке-чулане, а в примерно таком же блоке, что и раньше. Только теперь я там жил один. Невероятная щедрость господина ректора. Но… меня всё чаще одолевало ощущение, что я, на самом деле, всё в той же каморке, и двойственность выводила меня из себя.
Она началась ещё в больнице. Там ко мне пришёл не кто-нибудь, а Длинный. Правда, один, без Ники. Я уж не знаю, зачем он пришёл — для него Шарлотта и Кристин были любимым поводом, так скажем, пошутить — но пришёл. И даже вежливо пожелал выздоровления. И всё время мне казалось, что слышу почти прямым текстом: хоть раз увижу рядом с Ники — останешься здесь навсегда.
Но была и другая версия того же вечера. Когда Поль не пришёл. И я совершенно уверен, что не могу выбрать, что же из этого было на самом деле.
Вот и сейчас — едва я погружался в мысли о будущем, как ощущал себя и в чулане, и в новом блоке.
В новом я жил пусть и не так, как в самом начале, когда со многими передружился, но вполне сносно.
В старом я не мог посмотреть в зеркало, потому что давило жуткое ощущение — вот-вот вместо меня там покажется уродливое существо, или за спиной в зеркале кто-нибудь появится. Ощущение было таким сильным, что само по себе сводило с ума. И тишина. Я ожидал услышать голос — любой, которого быть не могло. Потому не мог уже засыпать без музыки в ушах — плеер оказался очень кстати.