Последний часовой
Шрифт:
Сели за стол. Серж неловко, боком протиснулся на стул, почему-то не отодвинув его. Потом полез в карман горохового сюртука, все молча, достал оттуда скомканный, нечистый платок и, явно стесняясь и платка, и собственного вида, протянул ей.
Мари была к этому готова, вынула свой шелковый, с вышивкой и вложила в задрожавшие пальцы мужа. Боже, какие у него холодные руки! Влажные от волнения.
– Машенька, я погиб, – с неожиданной твердостью произнес князь. – Тебе надобно думать о ребенке. Уезжай.
– Серж…
–
При этих словах Алексей Орлов, стоявший у двери, важно поклонился.
– Мои родные будут тебя путать. Помни твердо: вы с Николино – единственные наследники моего состояния. Положись на Александра, он способен вырвать язык изо рта у живого дракона, без гроша вы не останетесь.
Мари была поражена. Муж говорил не о том. А она сама не смела его расспрашивать. Все взоры были обращены на них. Под этим тягостным игом самые естественные слова не шли на ум. Язык казался пудовым. Серж попытался обнадежить ее на счет будущего, но делал это без убеждения, и его неуверенность только передалась молодой женщине.
Теперь уж она твердо знала, что это ее муж. Все чужое в его лице изгладилось, стушевалось. Проступило прежнее – не забытое, но еще не успевшее стать родным. Ее властно потянуло к нему. Жалость кипятком обожгла сердце. Впервые за год супружества оказалась пробита стена. Удивительное дело, прежде им никто не мешал, но они отгораживались друг от друга. Сержу было что скрывать, а она боялась и не умела настаивать. И тут вдруг, на чужих глазах, когда и слова-то не вымолвишь, рухнула перегородка. Мари показалось, что она чутко улавливает все, что творится в душе супруга. Он приковал ее мысли к тесной камере, к своему лицу. Было в этом что-то больное, словно ланцетом ковырялись в груди, отделяя один лепесток сердца от другого.
– Наша судьба в руках Бога, надо уповать на Его милосердие. – Серж встал.
Свидание было окончено. Доктор не понадобился. Напротив, княгиня, точно почерпнув силу в чужом страдании, чувствовала себя увереннее и бодрее.
В карете было темно, но предусмотрительный Орлов зажег свечу, прикрепленную к стенке в медном бра и способную при тряске забрызгать воском плюшевые подушки.
Княгиня мигом развернула платок мужа, ей не терпелось знать, что он написал. А дома всем, и в первую голову Александру, понадобилось бы сунуть нос в ее трофей. Может быть у человека хоть что-то личное?
В одном из углов на ткани едва проступало несколько слов: «Машенька, я теряю силы и мужество. Я обманул бы тебя, если бы стал уверять, что свидание с тобой не является единственным утешением в горестной моей участи».
Несчастья набивают мозоли. Меньше всего на свете Бенкендорф хотел высовываться. Он отродясь не был правдолюбцем. И уже достаточно пострадал «за верность и ревность». Из какого-то другого теста делаются люди, получающие ордена с таким девизом.
Покойный Ангел его на дух не переносил, и когда после предупреждения о бунте услал командовать драгунской дивизией, стало ясно как день: Александру Христофоровичу никогда не вышагнуть из тени, не согреться в лучах царской ласки, не стоять одесную. А значит – не сделать дела. Хоть вой.
Теперь появился шанс. И этот шанс он уничтожал собственными руками. Можно ли вообразить что-нибудь глупее?
– Ты ничего не хочешь мне сказать?
Жена вошла в кабинет и застыла на пороге, прямая, как учительская указка.
Чего сказать-то? Вчера вроде не пил. И в волокитстве не замечен. Право слово, в Следственном комитете некому глазки строить!
– Приезжала супруга Александра Ивановича…
Уже известно!
– По дружбе ко мне передала слова мужа: будешь и дальше… выше дивизии тебе не светит.
А то он не знал!
Генерал резко сел на диване, полосатую обивку которого украшали стрелки спущенных нитей. Его голова закрыла маленькую копию картины «Старый крестоносец» в почерневшей рамке. Он повернул к достойной даме рассерженное, помятое лицо, и Лизавета Андревна отшатнулась.
– И что?
У него был свистящий шепот и глаза-буравчики. Добрая супруга испугалась. В обычное время ее благоверного можно было хоть полотенцем по дому гонять.
– Шурочка, что стряслось-то?
– Чернышев – гнида.
Лизавета Андревна с размаху опустилась на диван и затряслась от смеха. Под домашним капотом складки ее живота уютно вздрагивали, а полные розовые губы, казалось, вот-вот лопнут, распираемые весельем.
– Это новость!
Отсмеявшись, она снова предала лицу серьезное выражение.
– Говорят, ты покрываешь злодеев. Заговорщиков и цареубийц.
– О, конечно, я враг отечества! – У Александра Христофоровича зла не хватало. – А этот… нарочно топит людей.
– Извергов.
– Мальчишек.
В неплотно прикрытую дверь заглянул камердинер с кувшином теплой воды и тазом для умывания. Но у господ, сидевших рядом, были уж больно вытянутые лица. И слуга не решился войти.
– Послушай, матушка, не лезла б ты не в свое дело, – попросил генерал. – И так тошно.
Лизавета Андревна поджала губы.
– Я выходила замуж за начальника штаба гвардейского корпуса, – с расстановкой произнесла она. – Когда тебя услали куда Макар телят не гонял, я взяла детей и поехала с тобой. Без ропота…
Послушайте ее, люди! Она не роптала! Почему женщины не помнят собственного нытья?
– Мне казалось, одного случая достаточно, – гнула свое госпожа Бенкендорф. – Неужели ты ничему не научился?
– Держать язык в заднице?! – вспылил муж. – Не всегда помогает!