Последний часовой
Шрифт:
– Надо попробовать, – отозвался Бенкендорф. Похожие сомнения одолевали и его. Бог ли над ними смеется? Сами ли они готовы отказаться от счастливого случая, просто потому что устали?
Егор Францевич аккуратно взял двузубой вилочкой лимон, повозил его в сахарной пудре и, заранее сморщившись, отправил в рот.
– Некоторые из заговорщиков предлагали включить вас в новое правительство, – сказал Бенкендорф. – Только не пугайтесь, ради Бога! – Он не предвидел, что его слова произведут такое действие. Подавиться коньяком крайне неприятно. Пришлось похлопать сотрапезника по спине.
– Вы будете виновником моей смерти, – обиделся Егор Францевич. – Новое правительство! Скорее я бы познакомился с мадам Гильотен. Не удержал бы бюджет и познакомился. А мудрено удержать, когда вокруг хаос и красные ленточки!
– А если бы вам дали деньги? Много денег? – невинно осведомился генерал.
– Откуда? – В голосе министра звучала снисходительность. – Не забывайте, я сам их чеканю.
– Из Англии, например. Или из другой страны.
– Заем? – Канкрин посерьезнел. – Этим господам предлагали заем? Кто?
– Банк Ротшильдов.
Егор Францевич не сдержал неприятного удивления.
– Большой?
– Сто тысяч фунтов стерлингов.
Министр присвистнул.
– Как вы думаете, – осторожно, чтобы не обидеть собеседника, проговорил Бенкендорф, – почему подобные суммы не предлагались прежнему правительству?
– А зачем? – Канкрин вцепился зубами в дольку лимона. – Я поясню. Банк Ротшильдов, особенно английский, поставил на большие перемены в Европе – молодые правительства охотно лезут в долги. Покойный же государь был главным препятствием таких перемен. Не давал сухому листочку с дерева упасть. Казалось, даже воздух застыл без движения.
Бенкендорф не думал, что министр способен на поэтические образы.
– У него не было другого выхода, – продолжал Канкрин. – Стоило в Европе разразиться новой революции, явился бы диктатор, вроде Наполеона, и рано или поздно полез на Россию.
Александр Христофорович распорядился подавать штрудель с чаем.
– Мы опасны. В силу размеров. Многолюдности. Обширных притязаний. Нас и так боятся. – Егор Францевич отважился напасть на пирог с ложкой и ножом. – Неплохо, кстати. Побольше корицы кладите, любезнейший.
Хозяин поклонился, довольный тем, что господам нравится.
– Наша армия съела полстраны. Все свободные деньги не пускались в оборот, а шли в военную кассу. И что вас удивляет, если нам не предлагали займов? – Канкрин махнул рукой. – Клянусь Богом, Ангел это понимал. Но, думаю, в душе уже решился пожертвовать Россией, ради благоденствия остального человечества.
Последняя мысль показалась Бенкендорфу знакомой. На допросах злоумышленники стенали о том же. Россия заброшена. Нашу родину не ценят. Государь занят только делами Европы.
– Это противоречие раздавило ему голову, – сказал министр. – Он знал, что губит страну. И не мог снять чугунную длань с горла союзников. Мучился. Не хотел делать выбора.
В молчании сотрапезники доели пирог.
– Я теперь на многие вещи смотрю иначе, – произнес Бенкендорф, отправляя последнюю ложечку в рот. – А вас никогда не мучила мысль, что вы немец и не имеете права вершить судьбы чужой земли?
Егор Францевич задумался. Потом покачал головой.
– Видите ли, Сашхен, я не слишком расположен служить где-то в другом месте. Хотя, наверное, смог бы кое-чего добиться. Кое-чего, – повторил он. – Очень скромного. А у меня азартная натура. Как и у вас. Россия дает шанс. Большой шанс. Я иду: впереди меня хаос, позади порядок – и я преобразую хаос в порядок. Мне это нравится.
Бенкендорф кивнул. Он не думал, что разговор с Рылеевым так заденет его. Канкрин поднял рюмку.
– Ну, по последней и домой. А то жены… – Оба расхохотались. Егор Францевич тоже был женат на русской. – Вам не кажется, что мы слишком быстро срастаемся со средой?
Весть о смерти императрицы Елизаветы Алексеевны достигла Петербурга вместе с возвращением царицы-матери. Из уст в уста повторяли, что верная Психея почила на той же походной кровати, на которой умер Александр. В этом видели особый знак. Даже в вечности ангелы не могли разлучиться.
Во всей столице был, возможно, только один человек, принявший уход августейшей затворницы как личное несчастье. Придворному историографу Николаю Михайловичу Карамзину сделалось хуже. 14 декабря он имел неосторожность, оставив дочерей во дворце, выйти на площадь. Наблюдать войска и толпу. Заглядывать в лица. Как в молодости, когда русский путешественник в круглой республиканской шляпе разгуливал по улицам Парижа, желая лично видеть и слышать тяжелую поступь истории.
Но Петербург – не Париж. А пятьдесят девять лет не двадцать.
Холод. Резкие порывы ветра с Невы. Простонародье, вздумавшее кидаться в историографа камнями.
Проскакавшие мимо великие князья кричали ему:
– Николай Михайлович! Уходите! Сейчас начнут стрелять! Вы простудитесь!
Какая связь? И тем не менее он именно простудился. Не был задет картечью или ушиблен булыжником. Страшный ветер 14 декабря впился в грудь Карамзину миллионом ледяных иголок. Пневмония. Воспаление легких. Лейб-медики, присланные Марией Федоровной, колдовали вокруг него, хотя было множество других забот.
Весной, на первом солнышке Николай Михайлович начал понемножку выкарабкиваться. «Смерть медлит, – писал он другу поэту Дмитриеву в Москву. – И я не могу не видеть в этом перст Божий. Моя книга застыла между 1612 и 1613 годами. Смута и междуцарствие».
Казалось, часы Истории остановились. В XIX веке, как в XVII. Вот только Николай Михайлович не знал, для него одного, или для целого народа. Уповал на первое. Боялся второго.
И тут пришло известие о ее смерти.