Последний часовой
Шрифт:
В карете Александр Христофорович расстегнул мундир и прижал руку к сердцу. Оно стучало неровно. Как часы со сломанным маятником – через раз. Это неправда. Он свободен. Ложи запрещены. И если его потревожат, он обо всем открыто расскажет государю… Но о чем рассказать? О том, что, пробегая мимо, Нессельроде пел песенку без слов?
Остальной день прошел спокойно. И к вечеру генералу стало казаться, что утреннее происшествие – плод его воображения. Из-за следствия он стал чересчур подозрителен. Почти убедив себя в этом, Бенкендорф ехал домой, грустный, но спокойный.
Лизавета Андревна была рада, что не пробило и восьми, а благоверный, клацая зубами от голода, заявился на ужин.
– Слушай, тут забавное происшествие, – сказала она за столом, когда горничная расставляла тарелки. – Нам прислали, без адреса и каких-либо пояснений. – У нее в руках был сверток хрустящей магазинной бумаги. – Думаю, из лавки. Ошиблись с заказчиком. Но куда вернуть?
Госпожа Бенкендорф отогнула край обертки и продемонстрировала мужу белые лайковые перчатки. Александр Христофорович похолодел.
– Т-ты их надевала?
Его внезапное заикание удивило Лизавету Андревну: он начинал дробить зубами буквы только от сильного волнения.
– Н-адевала?! – рявкнул супруг, выхватив сверток и ринувшись к печи.
– Нет. – Достойная дама вспомнила романы о Екатерине Медичи и отравленных перчатках. – Да они и не по руке. Совсем узкие.
– Слава Богу! – Генерал кочергой открыл чугунную дверцу и кинул «сюрприз» на березовые дрова.
– Ты с ума сошел? Это не наше. Надо было вернуть. – Последние слова мадам Бенкендорф произнесла с расстановкой, как терпеливые родители говорят детям: «Идите спать».
– Это действительно не наше, – игнорируя ее замечание, отозвался муж. – Но прислали нам. Если ты еще раз получишь такой презент, брось в огонь.
Лизавета Андревна не была дурой. Она не стала ничего выспрашивать: сам расскажет, когда посчитает нужным.
Александр Христофорович несколько мгновений смотрел в тарелку на поджаристые куриные крылышки, потом положил нож и вилку, вытер чистые губы и ушел к себе. Белые лайковые перчатки получал неофит при вступлении в ложу в знак чистоты намерений. Вторая пара предназначалась «для особы, которую вы выберете себе в вольные каменщицы». Менее всего Бенкендорф хотел увидеть ее на руках жены.
Значит, он не ослышался сегодня утром? Ему действительно напели гимн?
Лизавета Андревна поскреблась в дверь.
– Девчонки промочили ноги, – виновато сказала она, – и шмыгают. Я сварила яиц подержать на носу. Но нужно, чтобы ты что-нибудь рассказывал. А то будут пищать.
О, это безотказное средство! Кто выжил, тот здоров. Два горячих яйца заворачиваются в тряпицу и прикладываются к крыльям носа. Не надо быть пророком, чтобы сказать: завтра у всех троих кожа покраснеет, а сопли пройдут. Тонкость в том, что исцеляемого следует отвлекать от жжения. Лучше всего интересной байкой.
– Скажи, я сейчас приду, – пообещал муж. Он хорошо рассказывал. Когда писал, сжимался. А говорил легко, как саблей махал.
Мадемуазели сидели на диване, поджав ноги, запрокинув головы и держа за края тряпицы с яйцами.
– Сказка будет страшная, – предупредил отец. – Про песочного человечка.
Оказалось, что пережить чужой роман порой труднее, чем свой. Александре снился ночью Vosdu – копия портрета – в театральной ложе, и разговаривал с ней, а Никс, почему-то ушедший в партер, строго смотрел на них… Молодая женщина проснулась от мучительного стыда и горя, точно совершила непоправимое. Она не сразу пришла в себя. Осознала, что рядом ровно, с похрапыванием, дышит муж. Минуту смотрела на его торчком вставшие волосы и вдруг заплакала от облегчения.
«Надо ему все рассказать, – решила Шарлотта. – Завтра же… Непременно завтра».
Но следующий день принес новые открытия. Молодую императрицу посетила Софи Волконская, всегда хорошо принятая в царской семье. Правда, теперь, после чтения дневника, Александра поняла, что эта дама играла при покойной государыне роль поверенной. Было ли ее поведение благовидным? Вряд ли.
– Вдовствующая императрица сказала мне, что государь, наконец, благоволил разобрать бумаги нашей бедной Елизаветы Алексеевны? – не без робости начала княгиня. – Не было ли там чего-нибудь и для меня? Ведь мы…
– Не трудитесь, Софья Григорьевна, – кивнула Александра, – я знаю, в какой близкой дружбе вы состояли с покойной. Но, по ее собственной просьбе, все оставшиеся записи сожжены.
Императрице показалось, что гостья вздохнула с облегчением.
– Сожжены, не распечатывая? – В ее голосе прозвучала надежда.
– Отнюдь. – Александра посчитала ниже своего достоинства говорить неправду. – То, что семья давно подозревала, подтвердилось. И поверьте, это большое горе для нас.
Софи замерла.
– Покойный Ангел простил жену, примирился с ней, – продолжала Шарлотта. – Нам следовало бы поступить так же. Но минутами это кажется невыносимым. Чувство несправедливости угнетает сердце. Как она могла поступать таким образом, имея перед глазами пример императрицы-матери, сохранившей добродетель в развратные время Екатерины? Вот почему Элизу трудно понять.
Княгиня слушала с заметным напряжением.
– Если вам есть что возразить, лучше говорите прямо, – попросила Александра.
– О, мне есть что сказать, – секунду поколебавшись, ответила Волконская. – Поверьте, ее величество жестоко страдала. А прощать или не прощать имеет право только Бог. Тем более теперь, когда оба, вернее все трое ушли к нему.
– Как он умер? – Молодая императрица испытующе глядела на гостью.
– Откуда мне знать? – деланно удивилась Софи.
– Не лукавьте. Вы были посвящены.
Княгиня покраснела.
– Ну хорошо, – она понизила голос до шепота. – Говорили ужасные вещи. Якобы поздно вечером, в октябре 1806 года, Охотников выходил из театра. В толпе к нему пробился неизвестный и ударил кинжалом в грудь. Сама я, как вы понимаете, не могу этого подтвердить, но весь город был полон слухами. Несчастного привезли домой, врач смог только перевязать рану…