Последний часовой
Шрифт:
— Я надеюсь, вы не применяете к нему обливание холодной водой? – осведомился Бенкендорф у доктора Клингера. После истории с Мамоновым Александр Христофорович представлял себе исцеление умалишенных как самую бесчеловечную процедуру в мире.
– У нас не практикуют подобных методов, – заверил врач. – Мы всего-навсего военный госпиталь, а не клиника для душевнобольных. – Да и пациент не требует такого лечения. Коллеги из Каменец-Подольска писали, что он поступил к ним в крайнем возбуждении. Но недельное затворничество в карцере подействовало на прапорщика умиротворяюще. Нам не пришлось прибегать к таким крайностям. Граф Лядоховский скорее меланхолик, еще на Волыни он впал в задумчивость, а сюда приехал грустным и неразговорчивым. Мы полагаем, хороший сон, прогулки и успокоительные клистиры сделают свое дело.
– Чем же он занят?
Генерал-адъютант и доктор шли по длинному гулкому коридору Петербургского военно-сухопутного госпиталя. Здесь было не слишком уютно. Окна, в которые мог влететь императорский орел, не задев крыльями рамы. Потолки такие высокие, что помещения казались больше в высоту, чем в длину.
– Мы не позволяем ему читать газет. Впрочем, он держит у себя только Библию. Кажется, он католик?
Бенкендорф кивнул.
– Иногда играет в шахматы с врачами. Юноша смирный, образованный. Если вы с ним поговорите, то не заметите признаков расстройства, кроме крайней нервозности. А последняя – дело времени.
– Так он сумасшедший или нет? – прямо спросил Александр Христофорович.
– Душевные болезни плохо изучены. – Клингер пожал плечами. – Он вменяем. Но его что-то потрясло. Речь несчастного всегда заключает рассуждения о чести и предательстве. Кажется, он угнетен тем, что не смог исполнить долг перед командиром. Но более не ищет самоубийства на дуэли.
Из рассуждений доктора генерал-адъютант так и не понял, до какой степени пациент нормален. Клингер начал сыпать терминами. Александр Христофорович умно кивал. Его привели в узкую, как сигарная коробка, комнату. У окна на кровати сидел молодой человек. На вид ему можно было дать лет двадцать. Он держал раскрытую Библию, в которой при входе посетителей поспешно захлопнул какой-то листок, испещренный карандашными рисунками.
Бенкендорф протянул руку и отобрал у юноши книгу.
– Что это?
Бумажка выпала на пол.
– Памятник. На могилу, – нехотя произнес тот. – На мою.
– Вы собрались умирать?
– Рано или поздно.
– Не находите, что лучше поздно?
– Нет. – Лядоховский насупился. – Я не из тех, кто считает жизнь разжалованного и лишенного дворянства человека лучше эшафота.
– А с чего вы взяли, что вас разжалуют?
– Но ведь вы за мной пришли.
С минуту генерал смотрел в тонкое, нервное лицо прапорщика. Казалось, того грызет постоянно возвращающаяся мысль.
– Препроводить вас в крепость явились бы нижние чины. Мне же нужно лишь задать несколько вопросов.
Юноша встрепенулся.
– Вопросы? Я тоже хочу, чтобы мне ответили. Как вы думаете, лишение чина делает офицеру бесчестье?
– Не сомневаюсь.
– А если оно несправедливо?! – с запальчивостью воскликнул Лядоховский. – Если это форма преследования? Вот назвать дворянина в глаза подлецом значит лишить чести! Я назвал Майбороду подлецом за донос. А он отказался от сатисфакции.
– Стало быть, он и есть подлец, – спокойно констатировал Александр Христофорович. – К тому же казнокрад.
– Но вы опираетесь на его доносы!
– У нас есть на что опираться и без Майбороды.
Не дожидаясь приглашения, Бенкендорф сел. Знаком он предложил Клингеру оставить их с пациентом наедине.
– Так вы считаете, что за соучастие в делах полковника Пестеля заслужили разжалования?
– Если я и участвовал в его делах, то частным образом. Ничего не зная о политике. – Молодой граф не был смущен. – Но я дорого бы дал, чтобы последовать за Павлом Ивановичем, даже в Сибирь и даже ценой разжалования.
По лицу Бенкендорфа пробежала тень.
– Участь вашего друга будет иной.
Смысл сказанного не сразу дошел до прапорщика. А когда молодой человек понял, то уронил голову на грудь, по его бледным щекам побежали слезы. Он плакал беззвучно, как наказанный ребенок, который боится, что рев в углу вызовет новые колотушки взрослых.
– Вы убьете человека, который мог спасти Россию.
Александр Христофорович проигнорировал замечание.
– Скажите, Нестор Корнилович, какую сумму вы пытались занять у Дульского?
– Шесть тысяч рублей.
– Именно их недоставало в полку?
Юноша кивнул.
– Их украл Майборода! Он отправился в Москву в комиссариатскую комиссию, чтобы получить вещи и деньги для полка по табели. А потом гнусно присвоил.
– Почему же командир не взял его под стражу?
Лядоховский заерзал.
– Павел Иванович принял Аркадия в общество. Считал полезным человеком. И вдруг оказался в его руках. Майборода стал красть безнаказанно, угрожая доносом. Он совсем распоясался. Забрал у солдат своей роты 308 рублей, заработанных ими летом. Я не понимаю, как Павел Иванович при его проницательности дался в обман обыкновенному прохвосту?
На всякого мудреца довольно простоты. Александр Христофорович не стал говорить прапорщику, что проверка в Вятском полку выявила казенный долг командира в размере 60 тысяч рублей – в 15 раз больше его годового жалования. Что Майборода, прежде чем поехать в Москву, помог Павлу Ивановичу составить «позволительную економию» на солдатских крагах, давшую им три с половиной тысячи рублей, неучтенных денег. А в Первопрестольную пронырливого Аркадия отправили незаконно – чтобы второй раз получить сумму на одни и те же полковые нужды.
– Вы в чем-то грязном подозреваете Павла Ивановича! – догадался прапорщик. – Стыдно вам. Полковник Пестель жил очень скромно и на себя тратил копейки. Семье имел возможность посылать мало. Я знаю, мы были друзья.
Александр Христофорович вздохнул. Он смертельно устал от обманутых мальчишек. Сказать Лядоховскому правду – не примет, разрыдается, проклянет.
– Я знаю, что вы думаете, – запальчиво бросил Нестор. – Раз отец, сибирский генерал-губернатор, воровал, так и сын недалеко ушел!